Лермонтов. Тоска небывалой весны

Приехали из Апалихи Шан-Гиреи, несколько знакомых из Чембар, – Новый год встретили вместе. Немного успокоившись, Елизавета Алексеевна рассказала внуку, что хлеб продала довольно выгодно, а еще выгодней продала гречу. Сказала, что страшно скучала, боялась, не болен ли Миша?

Снова зашел разговор о разделе наследства. Лермонтов выехал в Кропотово.

Как горько, наверно, было ему увидеть почти неприкрытую бедность после роскошных домов и квартир петербургской родни! Лермонтов съездил в Шипов о на могилу отца, где стоял уже памятник из серого гранита, увенчанный крестом; поклонился родному праху… Будь отец жив, сколько могли бы сказать друг другу, выпить в его кабинете, заставленном книгами, и еще больше сродниться душой – оба военные.

Тетка Елена Петровна призналась ему, что собирается замуж за небогатого помещика Петра Васильевича Виолева, и если Миша не против, они с мужем выкупят его долю наследства с рассрочкой в пять лет. Он согласился. Он бы совсем отказался от своей доли, если б не бабушка. Акварельными красками Михаил Юрьевич скопировал портрет отца.

22 января Лермонтов представил в Чембарский уездный суд доверенность на имя Григория Васильевича Арсеньева, жившего в тридцати верстах от Кропотова: «Так как я состою на службе и сам для раздела имения прибыть не могу».

Елизавета Алексеевна написала Прасковье Крюковой: «План жизни моей, мой друг, переменился: Мишенька упросил меня ехать в Петербург с ним жить, и так убедительно просил, что не могла ему отказать и так решилась ехать в мае. Его отпустили ненадолго, ваканции не было, и в первых числах февраля должен ехать. Какова у вас зима? А у нас морозы доходят до 30 градусов, но пуще всего почти всякой день метель, снегу такое множество, что везде бугры, дожидаюсь февраля, авось либо потеплее будет, ветра ужасные, очень давно такой жестокой зимы не было».

Дороги перемело, соседи не навещали, никто не отвлекал Михаила Юрьевича от работы, и он был рад. В уютном своем кабинете, под буйство метели за окнами, писал драму «Два брата», непосредственно связанную с его пребыванием в Москве. «Пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мною в Москве. – О, Москва, Москва… Надо тебе объяснить сначала, что я влюблен», – поделился в письме к Святославу Раевскому.

Да, он виделся с Варенькой! На балу в Благородном собрании. Не подошел, но издали наблюдал за ней, и лишь когда сели за стол, он постарался сесть рядом с ней и Бахметевым. В том, что произошло, Лермонтов смог признаться только спустя несколько месяцев – в романе «Княгиня Лиговская»:

«За десертом, когда подали шампанское, Печорин, подняв бокал, оборотился к княгине:

– Так как я не имел счастия быть на вашей свадьбе, то позвольте поздравить вас теперь. – Она посмотрела на него с удивлением и ничего не отвечала. Тайное страдание изображалось на ее лице, столь изменчивом, рука ее, державшая стакан с водою, дрожала… Печорин все это видел, и нечто похожее на раскаяние закралось в грудь его: за что он ее мучил? С какою целью? Какую пользу могло ему принести это мелочное мщение?.. он себе в этом не мог дать подробного отчета».

Лермонтов вновь любил ее, любил еще больше, чем прежде. Да, он считал ее замужество коварством, но убедился, что это не так. В драме «Два брата» Юрий признается: «Случалось мне возле других женщин забыться на мгновенье; но после первой вспышки я тотчас замечал разницу, убийственную для них – ни одна меня не привязала». Мотив измены возлюбленной, соблазнившейся богатством и положением в обществе (бывшие подозрения Лермонтова относительно Вареньки), приобрел социальный характер: «.. миллион, да тут не нужно ни лица, ни ума, ни души, ни имени – господин миллион – тут всё».

Взяв в бывшей классной краски и кисти, Михаил Юрьевич написал портрет Вари: гордая посадка головы, слегка вопросительный взгляд, родинка над бровью.

После «Двух братьев» занялся поэмой «Боярин Орша», которую начал еще в Петербурге. (Поэма увидит свет лишь в 1842 году. Белинский, читавший ее в рукописи, писал Бакунину: «Читали ли вы “Боярина Оршу” Лермонтова? Какое страшно могучее произведение! Привезу его к Вам вполне, без цензурных выпусков»).

Была задумана «Песня о купце Калашникове». Народные речевые обороты, которые Лермонтов собирался ввести в нее, он заимствовал у тарханских крестьян и дворовых. В поэме должен был происходить кулачный бой, и, как только слегка распогодилось, Михаил Юрьевич упросил мужиков выйти стенка на стенку. Выставил бочонок водки, место боя оцепили веревками, мужики разделились на две половины – и началось! Лермонтов сам сгорал от желания драться, но этого делать было нельзя: он хозяин, ему уступят.

«Много нашло народу; а супротивник сына моего прямо по груди-то и треснул, так, значит, кровь пошла. Мой-то осерчал, да и его как хватит – с ног сшиб. Михаил Юрьевич кричит: «Будет! Будет, еще убьет!» (А. П. У Скокова, крестьянка села Тарханы).

На этом бой кончился.