Лес повешенных

Прошло минуты две. Снаряды рвались вокруг него, близко, рядом. Опять послышался нарастающий страшный свист, сердце у Апостола сжалось от ужаса, и в голове пронеслось: «Это в меня!»

Грохот был такой сокрушительной силы, будто небо раскололось над головой, брезентовый навес с угломера сорвало и унесло куда-то. Апостол почувствовал тяжелый удар по голове, ощутимый даже сквозь каску, грудь обожгло резкой болью. Он пошатнулся и хотел ухватиться за угломер, но в этот миг его подбросило взрывной волной высоко вверх и грохнуло об землю с такой сокрушительной силой, что он успел лишь подумать напоследок: «Все! Мне конец», – и мысль оборвалась как нитка...

ЧАСТЬ II

1

В единственное окно больничной палаты сквозь ветки старой груши проникал серый холодный зимний свет, ложась оловянными бликами на плиточный пол между двумя железными койками. Стены палаты, казалось, впитали в себя стоны раненых, предсмертные вздохи умирающих, лекарственный запах больницы и тепло кафельной печки, отапливаемой из коридора.

На застеленных чистых койках в серых казенных халатах лежали молча два офицера, устремив глаза в потолок. У изголовья обеих коек висело по табличке, на одной значилось: «Поручик Болога», на другой: «Поручик Варга». Столики возле коек были завалены лекарствами, тут же лежали температурные листки, судя по которым все худшее и опасное уже миновало.

Первым долгое молчание, очевидно, привычное еще с тех самых пор, когда раненым было не до разговоров, нарушил поручик Варга.

– Послушай, Болога, скажи что-нибудь! – взмолился он, приподнявшись на локте и взглянув на соседа. – Что же ты молчишь как проклятый. Ведь так и с ума сойти недолго. Тоска такая, хуже шрапнельной раны!

Болога повернул к нему бледное, исхудалое за время болезни лицо и ничего не ответил, только скупо улыбнулся. Варга, так и не дождавшись от него ни слова, снова улегся навзничь, подложил руки под голову и стал размышлять вслух:

– Считай четыре месяца валандаемся по госпиталям да лазаретам, все ближе и ближе к фронту. Ох, до чего же мне осточертели все эти врачи, да сестры, да перевязки... Скорей бы домой, в отпуск...

Болога опять ничего не ответил.

Когда его доставили в лазарет со сквозным осколочным ранением правого легкого, врачи строго-настрого запретили ему открывать рот, и за три долгих месяца он настолько привык молчать, что слова из него и клещами нельзя было вытянуть. Молча ему хорошо и легко думалось, и никакие воспоминания не имели над ним власти, словно чья-то мягкая и добрая рука взяла и стерла их. Когда он впервые очнулся после беспамятства в прифронтовом лазарете, над ним склонились доктор Майер и Петре, но он никого не узнал, а лишь ощутил радость, что остался жив. Радость была так велика, что он опять впал в беспамятство. Вторично он очнулся в санитарном поезде все с тем же чувством радости и тут же опять провалился в пропасть. И лишь на третий раз окончательно пришел в себя уже в госпитале. Вокруг стояли врачи в белых халатах.

– Ну, что, покойничек, – обратился к нему с улыбкой доктор с седыми бакенбардами и как смоль черными усами, – воскрес наконец? Шесть суток ты был на волосок от смерти...

Апостол счастливо улыбнулся запекшимися от лихорадки и жара губами и через силу прошептал:

– Я здоров как бык... Ничего не болит...

На самом деле еще недель семь вокруг него кружила смерть. Кроме осколка в груди, у него оказался перелом шейки бедра.

– Удивительно, как вы выжили! – диву давался черноусый врач с седыми бакенбардами. – Просто удивительно! У вас неистощимый запас жизненных сил. Другой бы на вашем месте давно отдал богу душу.