Лес повешенных

Три дня не переставая лил дождь, заунывный, томящий, тоскливый. Все эти дни Апостол сидел на веранде, окружив себя книгами, давнишними своими друзьями. Как бывало уже не раз, он ожидал, что они помогут, подскажут какое-то новое решение, выведут из мрака на свет. Но старые друзья, как, увы, часто случается, трусливо помалкивали, ничем не помогали, оставив его мучиться наедине с собой. Напрасно он взывал к ним, ни одна книжная страница не откликалась на его зов. Лекарства от своей тоски он не находил. С глубокой грустью смотрел он на пустынную, исхлестанную дождем улицу, на уныло зеленеющие поля и холмы, на сумрачное, подернутое серой пеленой туч небо – и все сложные построения ума, составленные из утративших значение слов, в очередной раз рассыпались в прах, ничего не оставляя после себя, кроме глухой, беспросветной и удушливой пустоты отчаяния. Утратив почву под ногами, он совершенно терялся и с надеждой взирал на сверкавший в мареве дождя золотой церковный крест...

Часами просиживал он так, держа книгу на коленях и не заглядывая в нее, занятый своими мыслями. Он подвергал переоценке свои поступки, желания, мечты, – теперь они казались ему мелкими, ничтожными, жалкими, эгоистичными до смешного. Даже то, что он придумал недавно, лежа в госпитале, и после, – как руководящее правило в жизни не оправдало себя. Настоящей, спасительной любви он не испытал, а то чувство, которое он принимал за любовь к своему народу и которое развеялось в дым при первом же соприкосновении с этим самым народом, когда люди от него шарахнулись как от чумного, заставило его усомниться в своем чувстве. Да и возможно ли вообще сочетать в себе любовь и ненависть? Способен ли любить человек, напоенный ядом ненависти? На отравленной ненавистью почве любовь вряд ли пустит корни. Истинная любовь чужда вражды, она бескорыстна и самозабвенна, как сама душа, и так же, как душа, неподвластна смерти... Ненависть для нее инородное тело, она как ржавый гвоздь, вонзенный в живое мясо...

Дождь монотонно барабанил по крыше веранды, барабанил, как барабанит в запертые ворота путник в надежде, что ему откроют. Слушая этот монотонный шум, Апостол неожиданно задал себе вопрос, который раньше не задавал, стыдливо и опасливо, избегая его, потому что в самой постановке такого вопроса как бы заключался и ответ. Так, стыдясь и опасаясь наказания, напроказивший ребенок долго колеблется и раздумывает, сознаться или не сознаться родителям в содеянном, хотя, мечась между угрызениями совести и страхом, чувствует, что будет прощен. В свете этого вопроса все остальное, чему Апостол прежде придавал большее или меньшее значение, становилось одинаково, равно ничтожным, как равно ничтожны и одинаковы перед господином все его рабы.

Странное, неясное чувство осторожно тронуло его душу и, тронув, отступило – но всему телу растеклось трепетное, приятное тепло... Лишь на один миг в сознании мелькнула мысль о ржавом гвозде и тут же исчезла, поглощенная пламенеющим светом... Дождь бормотал все невнятней, превратившись в тихий, неразборчивый шелест, и обволакивал душу сладостным дурманом покоя. Апостол почувствовал странную легкость, почти невесомость, его тихо поднимало ввысь на крыльях умиротворяющей тишины. Он и не заметил, как исчезла веранда, как исчезли дома и окрестные холмы, как вся земля исчезла, а перед глазами сиял лишь золотой церковный крест, сиял так близко, что до него можно было дотронуться рукой. В этом ослепительном сиянии пропадало все, что было, – все прошлое, канув в небытие, и едва приметно вырисовывались очертания того, что должно было прийти в будущем... Небесное и земное, тайное и явное слились в душе воедино, окропленные росою целой вселенной, и в каждой капле ее мерцали мириады видимых и невидимых миров. Апостол чувствовал все незримые и тончайшие нити, какими был связан с этой вселенной, как она пронизывала его бесконечным числом световых лучей; он окупался в море света, ощущая ее неуловимое колебание, пульс ее таинственной жизни. Невыразимое блаженство сильнее страсти и мучительней смерти охватило его. Он явственно осознал, что миг такого блаженства – это и есть вечность!..

Когда он, вздрогнув, очнулся и широко открытыми, удивленными глазами огляделся вокруг, в уголках его губ еще трепетал, замирая, сладостный поцелуй блаженства. Книга соскользнула с колен, упала на пол и, ненужная, валялась у ног. Дождь все еще рассыпался мелкой дробью по черепичной крыше. Вдали за церковным куполом, обильно поливаемым дождем, ширился голубой разрыв туч, обещавший солнце.