Лес повешенных

Устало сомкнув веки, Апостол сидел недвижим. Обрывки мыслей изредка проносились у него в голове и таяли, бесформенные, неопределенные... И вдруг такое острое, необъятное, такое немыслимое счастье наполнило ему грудь, что захотелось плакать от этого счастья и поделиться им со всеми, так его было много. Давно подступавшие слезы обильным потоком хлынули из глаз и потекли по исхудалым щекам, а глаза засияли самозабвенным восторгом. Долгожданное чувство доверчиво проникало к нему в душу, захватывало все уголки, укоренялось в благодатной почве. Жаркое, негасимое пламя растекалось по жилам, наполняя каждую клеточку полнокровной жизненной силой. Всем своим существом Апостол ощущал, что на этот раз любовь пришла к нему не случайной гостьей, а полноправной хозяйкой, пришла на всю жизнь, на веки вечные...

Мысли, что урывками проносились в мозгу, неуловимые и случайные, внезапно обрели стройность, связались в единое целое и ярче молнии озарили сознание счастливой догадкой: «Моя душа вновь обрела бога!»

Дождь продолжался, он лил и лил не переставая, и в его отблесках, лучась, искрился золотой крест церкви. Душа Апостола, исполненная любви, тоже лучилась и сияла. Теперь она была сродни сверкающему кресту, искрящимся каплям дождя, блистающим мокрым деревьям, светло зеленеющим полям, голубому просвету между туч, похожему на открытое во вселенную окно, да и самой необозримой вселенной. В его душе пребывал бог, и душа его пребывала в боге.

11

Под вечер дождь перестал. Тучи рассеялись, в чистом, прозрачном небе, будто многочисленные огни иллюминации в честь большого праздника, вспыхнули звезды. На следующее утро город проснулся весь в белых и розовых цветах, наполнявших воздух свежим и нежным благоуханием весны.

Выйдя утром на веранду и увидев вокруг себя всю эту восхитительную красоту, Апостол благоговейно замер, будто стал свидетелем небывалого чуда. Как же мог он целыми днями сидеть в кресле, никуда не выходя, томясь скукой и одиночеством, если кругом жили люди, если жила обновляющаяся природа, как мог он не наслаждаться каждым мигом дарованной ему жизни? Как он мог, сделавшись обладателем столь удивительной тайны, не пойти с ней к людям и не поделиться ею щедро, безоглядно, от души, ведь и они, все эти люди, нуждались также, как он, в очищающей силе любви. Он чувствовал, что теперь ничто на свете ему не страшно, ни одиночество, ни бури, ни лишения, ни соблазны. Отныне бог сопутствовал ему во всем, что бы он ни делал, от самого высокого до самого обычного, будничного. Согретый теплом этой очистительной любви, он готов был просить прощения у всех и каждого, кого обидел словом или действием.

Он радовался, как радуется ребенок, открывая для себя мир. Счастливый, сияющий бродил он по окрестностям, вступая в разговоры с крестьянами с такой доверительностью и любовью, что и они ему отвечали доверием и любовью.

Как-то дня четыре спустя доамна Болога пришла из города возбужденная, сама не своя, она узнала от Марты, что Пэлэджиешу в клубе во всеуслышание обозвал Апостола «бандитом», «врагом страны», «ниспровергателем основ» и грозил проучить его на веки вечные.

Апостол ничего не сказал, тут же собрался и ушел в город. Доамна Болога была вне себя от ужаса: что же она наделала? Разве можно было ему рассказывать об этом? Теперь он пристрелит Брылястого как бешеного пса! Целый час она места себе не находила, целый час ходила по дому, заламывая руки и набрасываясь на Родовику то за одно, то за другое, а главным образом за то, что та «последнее время совсем обленилась». Наконец Апостол вернулся, просветленный и счастливый.

– Что ты сделал, дорогой? – с замирающим от страха сердцем спросила она у сына.

– Извинился перед ним, – весь сияя, сообщил Апостол.

Дня за три до окончания отпуска пришло телеграфное предписание поручику Бологе немедленно вернуться в часть.

– Видно, плохи дела на фронте, если людей вызывают из отпуска, – простодушно заметил Апостол, сообщая матери новость.

– Это все происки твоего Брылястого! От него любой подлости жди! – уверенно заявила доамна Болога, огорчившись, что ей придется раньше времени расстаться с сыном, и досадуя, что Апостол извинился перед таким негодяем.

Но Апостола заботило не это, ему хотелось оплатить еще один долг, очистить душу от еще одной, тяготившей его вины. В конце концов он решился и после обеда направился в дом к адвокату Домше. Застал он дома одну Марту, поцеловал ей руку и, глядя ей прямо в глаза, так искренне и горячо стал просить у нее прощения, что Марта, смешавшись, робко улыбнулась, потом расплакалась, говоря, что это она перед ним виновата.

Поезд уходил на рассвете. Доамна Болога проводила сына на вокзал. Они шли узкой аллеей, шли пешком, а Петре, как всегда охая и кряхтя, тащился сзади с чемоданами. Апостол был чрезвычайно нежен и ласков с матерью.

– Ты за меня не беспокойся, мама, со мной все благополучно, теперь я на правильном пути и с него не собьюсь... А верующие и праведники имеются не только тут, но и там, на фронте...