Лес шуметь не перестал...

«Посылаю всему Найману большой поклон, а тебе, Григорий Константиныч, — величиной с Ветьке-гору. Не удивляйся. Кому же мне еще написать, коли у меня в Наймане ни рода, ни племени? Человек ты хороший и, думаю, сделаешь для меня то, что я попрошу. Сам знаешь: в Наймане можно было жить без фамилии, можно было жить и без имени, но здесь, на стороне, с именем Васьки Черного далеко не уйдешь. Для того чтобы тебя как-то различили от других людей, мало иметь рябое лицо и черные глаза. Из Наймана я уехал так поспешно, что даже не успел запастись какой-нибудь справкой из сельсовета. Теперь нахожусь между небом и землей: без места, без дома и без имени. Прошу, Григорий Константиныч, пришли мне хоть какую-нибудь бумагу, из которой видно было бы, кто я есть такой. Сначала я сам хотел обратно приехать в Найман, но подумал: зачем, если ты мне пришлешь документ. Да и с Кыртымом не хочется больше встречаться. Человек он недобрый, бойся его. Он, наверно, теперь ходит по твоим следам, ждет только удобного случая, чтоб наброситься. У него есть обрез, скажи Стропилкину, пусть отберет, а то намеревается в тебя стрельнуть. Он дурнее себя искал, да не нашел. Ну, бывай здоровый, Григорий Константиныч. Думаю, что ты сделаешь, о чем прошу, а то моя жизнь сейчас похожа на безбилетного пассажира в поезде…»

— Ну, дальше здесь адрес, — сказал Канаев, кончив-читать.

— Послать-то следует, — сказал Пахом. — Но ведь у него нет ни фамилии, ни года рождения.

— Придумаем что-нибудь, надо парня выручить, — возразил Григорий. — Может, там, на стороне, работать будет, человеком сделается. Ведь он рос и жил у нас в селе, мы от него не можем отказаться. Сегодня буду в Явлее и все пошлю ему, а фамилию придумаем. Черным его звали, ну и напишем Чернов или Черняев.

Григорий помолчал немного.

— Я вот о чем думаю: слыхал, что он про Кыртыма пишет? Обрез, говорит, у него.

— Стропилкин еще не уехал, он, должно быть, и сегодня где-нибудь здесь околачивается. Сейчас же пойду найду его, и мы с ним нагрянем к Кыртыму, — ответил Пахом, срываясь с места.

— Ты погоди, пообедаем сначала, — остановил его Григорий.

Марья стала собирать обед.

После обеда Григорий пошел к Лабырю просить лошадь, чтобы верхом поехать в Явлей. Дорога вконец испортилась: ни пешком, ни на санях, а идти необходимо — вызывали на собрание волостного партийного актива.

Пахом же бросился искать по селу Стропилкина, который чуть ли не на целую неделю задержался здесь. Нашел его у Самойловны спящим с похмелья и потащил к Кыртыму. Дорогой рассказал в чем дело.

— Это мы сейчас же организуем обыск, — оживился Стропилкин и немного погодя добавил: — Кстати, и опохмелимся у него.

— Насчет этого ты брось! — оборвал его Пахом.

Лаврентий, увидев в окно, что к нему направляются Стропилкин и Пахом, затрясся от страха. «Это еще зачем нелегкая несет?» — забормотал он, но встретил как можно радушнее.

— Настасия, Настасия! — суетился он. — Встречай гостей, подавай на стол, я сейчас сбегаю в кладовку, вина принесу.

— Погоди ты со своим вином, — остановил его Стропилкин, но, тут же передумав, сказал Пахому: — Или немного хлебнем сначала, потом уж…

— Непременно сначала выпить надо, непременно выпить, — подхватил Лаврентий. — У меня для вас приготовлена бутылочка хорошего вина, такого, какое раньше пили лишь господа. Проходите, садитесь к столу.

— Но, но! Ты нам не толкуй про господ! Ты нам горького принеси.

Пахом с силой дернул Стропилкина за рукав, а Лаврентию сказал:

— Ничего нам не надо, мы пришли не вино пить, а с делом.

— Вот, вот, с делом! — басом повторил Стропилкин.