Лес шуметь не перестал...

— А отчего пил?! Оттого, что на честном труде высоко не взлетишь.

— Кондратий Салдин поперек горла вам встал, братья Платоновы вам мешают! — поднял голос Архип, не отвечая на слова Лабыря. — Да знаете ли вы, сколько на своем веку Салдин работал?! Он всю жизнь в одной куцей шубенке ходит, от праздника до праздника ко рту чарки не поднесет, не то что Гостянтин Пиляев, который готов пропить свой последний топор…

Поднялся шум. Архипу не дали больше говорить. Он замолчал и спрятался за спинами сидящих впереди.

— Ты скажи, сколько лет Салдин тянет из нас жилы?! — кричал Лабырь. — Сколько ему мой топор понарубил всяких построек.

Когда шум немного стих, заговорил Григорий:

— Кондратий Салдин плох не потому, что он день и ночь работает, а потому, что он держит в кабале половину села. Таковы и Лаврентий Кошманов, и Иван Дурнов, да и вы, братья Платоновы, не отстаете…

Вернувшаяся от соседей Пелагея стояла, прислонившись к голландке. Высокая, дородная, со скрещенными на груди руками, она поглядывала на собеседников и была очень довольна, что взоры всех обращены на ее зятя. Время от времени она пыталась вслушаться в смысл его речей, но понимала не все. Вдруг она как-то встрепенулась и повела носом в сторону Дракина.

— Откуда это псиной пахнет? — спросила она, перебивая Григория и принюхиваясь.

Пелагея не выносила собак не только у себя в избе, но и во дворе. Все знали эту ее неприязнь и невольно стали заглядывать под лавки. В избе наступила тишина.

— Вот она, собака-то, — сказал кто-то.

Гончая Дракина, мирно лежавшая у ног своего хозяина, поняв, что на нее обратили внимание, зевнула и приветливо гавкнула. Пелагея, схватив ухват, бросилась к ней. Дракин не успел загородить своего неразлучного друга, и ухват пришелся собаке по самому хребту. Поднялся невероятный собачий вой, положивший конец беседе. И собака, и ее хозяин были изгнаны из избы. За ними стали расходиться и остальные.

Сергей Андреевич с Григорием вышли вместе. Пройдя немного, Сергей Андреевич возобновил прерванную в избе беседу.

— По душе мне пришлись твои слова, — сказал он. — Я хоть и не очень разбираюсь во всей этой политике, но иногда думаю так же. Вот что я тебе скажу. — Он оглянулся по сторонам, словно собирался открыть какую-то тайну и боялся, что его услышат другие. — Верю Ленину, как богу, верю. Куда бы он ни велел идти мужику, смело пойду.

— В этом как раз и наша сила, Сергей Андреевич, — ответил Григорий.

— А Архипка Платонов правильно сказал, что мужику нужна воля, его налогами давить не надо, крылья обрезать тоже не надо: мужик должен богатеть, тогда и государству хорошо будет, потому хлеба будет вдоволь, а в хлебе — наша сила. Только вот подравнивать нас немного надо, подстригать, чтобы уж слишком далеко не метили, вроде Артемки Осипова…

Он еще долго говорил и все в том же духе: сбивчиво, путано. Григорий не отвечал ему. Дойдя до двора Григория, они простились. Григорий немного задержался на ступеньках крыльца. Ночь была теплая, но все же и в этой теплоте уже чувствовалась осень. Не было той легкости в воздухе, которая бывает весной, не было той густоты и насыщенности запахами отцветающих трав и зреющих хлебов, как это бывает летом.

Звезды были как-то ближе и мерцали ярче. С огородов тянуло горьковатым запахом конопли. Тихим покоем веяло от заснувших садов. «Мужику нужна воля, — вспомнил Григорий и подумал: — Воля для того, чтобы появлялись Салдины, Дурновы и им подобные?..»

2

Каждую субботу в сельский Совет привозили из Явлея газету «Беднота». Охотники послушать новости или прочитать какую-нибудь заметку о крестьянском хозяйстве собирались в сельсовете и терпеливо ждали письмоносца Илью-коротыша. Часто здесь бывал и Лабырь. Его приход всегда встречался радостным оживлением среди охотников до небылиц, которые Лабырь рассказывал, пока ждали газету. Он и сегодня уже успел рассказать две небылицы, начал было третью, но вошел Степан Гарузов. Удивительно было не то, что он пришел, хотя Степан бывал здесь очень редко, а то, что он был пьян. Не привыкли его видеть таким. К тому же, выпив, Степан резко менялся, становился мрачным, плаксивым.

Лабырь не удержался, чтобы не сказать что-нибудь по этому поводу.

— Клюнул рюмку, клюнул две — зашумело в голове, — тягуче пропел он и тут же добавил: — К концу лета что-то и непьющие стали прикладываться.

— Сам, поди, гонит, — заметил кто-то. — У него на Камчатке не видно.

— Тише, шайтаны, а то Стропилкин услышит.

Заговорили, перебивая друг друга:

— Это уж кто-нибудь угостил его.

— Меня вот чего-то никто не угощает.

— Захочешь — найдутся…

— Чего уставились, пьяного сроду не видели? — заговорил Степан. — Ну выпил, значит, угостили. Не мимо же рта пронести.

— Скажи кто, может, и нам перепадет?

Степан, причмокивая губами, помолчал, затем взмахнул руками, выпалил:

— Лаврентий Захарыч… — И стал рассказывать, как было дело. — Выпей, говорит, Степан, за мое здоровье. Что ж, говорю, не выпить, поднеси. Ну он и поднес мне, сначала один стакан, потом другой…