Леса хватит на всех

Терлецкое Урочище

Ложе — вытесанную жёлобом колоду — выстилал изнутри толстый слой красновато-бурого мха. Трое лешаков приволокли и установили его возле ствола особо кряжистого дуба. Прямо напротив ложа его кору — корявую, узловатую, тёмно-бурого цвета — рассекала глубокая трещина. Виктор вгляделся — внутри не было ничего, кроме зеленоватого мрака, в котором нет-нет, да проскакивали золотистые и изумрудные искорки.

— Укладывайся. — Гоша показал на колоду. — Та ты не бойся, Хранитель, ничего дурного с тобой не случится. Даже больно не будет.

Виктор хотел ответить, что боли он не боится, но смолчал — подобное хвастовство вдруг показалось ему неуместным мальчишеством. Вместо этого он улёгся на ложе и поворочался, устраиваясь. Было мягко — словно на настоящей деревенской перине. Когда-то, в детстве, ему приходилось спать на такой.

— Руку вытяни… — скомандовал Гоша. Виктор послушно отставил культю в сторону. К его удивлению, под слоем мха в краю колоды оказалось углубление, в котором рука и угнездилась.

— Удобно осведомился лешак. — Спецом для тебя растили, по мерке. Цени!

«..Растили?…» Виктор едва удержался от вопроса — колода выглядела так, словно была вытесана из цельного бревна.

«Впрочем, какая разница…»

— Он ценит. — сказала Ева. — Мы оба ценим, спасибо тебе, Гоша.

— Благодарить потом будете. — ворчливо отозвался лешак. А сейчас — лучше отвернись. Когда ростки из дуба в руку врастать начнут — зрелище такое будет… словом, не всякий выдержит. Ещё запаникуешь, вырываться начнёшь — а оно нам надо?

— Не начну. — буркнул Виктор. — Что в меня, мало трубок всяких медицинских вживляли? Тем более, сам говорил, что больно не будет.

— Ну, воля твоя. — сговорчиво кивнул Гоша. — Готов, что ли? Тогда начнём, помолясь.

Удержаться Виктор не смог.

— Интересно, кому это вы, лешаки, молитесь?

— Отче-Дереву, кому ж ещё? — Гоша со скрипом вздёрнул брови, похожие на густые полоски мха, выросшие на выступах коры. — Но ты молись, кому хочешь, это роли не играет.

— Помолюсь. — кивнул Виктор. — А вы начинайте уже. Терпеть ненавижу ждать на носилках в операционной…

— Экий ты быстрый…. — проскрипел лешак — будто это не он только что торопил Виктора. — Вот, выпей-ка сперва… Только голову не поднимай…

Давай я ему подам! — встрепенулась Ева. Лешак без слов отдал ей деревянную, всю в тёмных прожилках, чашу.

Гладкий, пахнущий можжевельником край сосуда, ткнулся Виктору в губы. Он сделал глоток — по пищеводу полилось что-то тёплое, пузырящееся, словно шампанское, наполняющее тело блаженной лёгкостью.

— Во-о-от… — довольно проскрипел Гоша. Теперь вдохни и выдохни раза три, глубоко, как только сможешь.

Виктор послушно втянул в себя воздух, задержал дыхание и выдохнул. В глубине трещины, от которой он не мог оторвать взгляд, что-то зашевелилось, заклубилось, и на свет появились ярко-зелёные, словно майская листва, ростки. Именно ростки — с почками, крошечными проклюнувшимися листиками — а не бледные, полупрозрачные нити грибницы, оплетавшие тела жертв Порченого в том страшном подвале. Пока Виктор переваривал эту жутковатую аналогию, ростки дотронулись до кожи — и в от мест прикосновений по культе и дальше, по плечу, по телу распространялось расслабляющее тепло. Слух его заполнил низкий хор лешачиных голосов — Гоша и его соплеменники завели какую-то мантру, состоящую из повторяющихся скрипучих и гулких звуков. По зубам снова застучал край можжевеловой чаши.

— Глотни ещё, болезный! Заснёшь, а во сне всё и сделается, ты и не почувствуешь. Проснёшься — рука уже будет на месте. древесная, ясное дело, как у лешака. Захочешь скрыть — перчатку носить придётся.

Ева поспешно ответила, что это не беда, и они обо всём знают, но Виктор уже не слушал. Перчатка — не перчатка, какая разница… Он глотнул, свежая волна лесной весенней свежести снова прокатилась по телу — и это было последнее осознанное ощущение перед тем, как разум провалился в золотисто-изумрудный туман, в звенящее, искристое небытие.

Ева с усилием заставила себя отвести глаза от мужа. Тот спал на своей колоде-ложе глубоким сном — грудь мерно вздымалась, крылья носа подрагивали в такт дыханию. Руку, освобождённую от рубашки, до самого плеча, покрывала путаница шевелящихся ярко-зелёных ростков — они змеились из трещины в коре дуба, оплетали культю, ныряли в моховую подушку, на которой устроился пациент, чтобы врасти в тело где-то в районе рёбер. Два отростка, сплошь усаженные крошечными, дубовыми листиками, проникли прямо в ноздри — точь-в-точь, трубки кислородного прибора из больничной реанимации. Ещё два, потолще, покрытые полупрозрачными пузырящимися наростами, уходили в рот, у самых уголков губ.

— Он теперь спать, пока лечение не закончится. Сообщил Гоша. — Дней пять, не меньше.

— Что же, он так и будет лежать без движения? — забеспокоилась Ева. — Надо же его поворачивать, протирать, чтобы пролежни не возникли.