Лесков: Прозёванный гений

Образцом для речи Савелия стала и языковая манера знаменитого старообрядца Аввакума – многосоставность, сочетание просторечного «вяканья», присловий, то горького, то ласкового юмора с патетикой, церковными книжными оборотами, богослужебными и библейскими выражениями. Вероятно, у Аввакума Лесков подхватил и склонность к обильному пролитию слез: его Савелий то плачет, то рыдает довольно часто. И речь его словно слепок с речи Аввакума – смесь фольклоризмов и церковнославянизмов: выражения «кочерга старого леса» (о барыне Плодомасовой), «укатали сивку крутые горки», «ублюдочка пуделя» (о собачке) соединены с цитатами из Священного Писания, молитвами в духе «примкнул язык мой к гортани», «воду прошед яко сушу», «дондеже есмь» и ссылками на библейские сюжеты при описании обыденных событий.

«Житие протопопа Аввакума», опубликованное в 1861 году, живо обсуждалось в литературных кругах и, как уже говорилось, не прошло мимо внимания Лескова. В черновике «Соборян» Аввакум даже лично является Савелию в сцене грозы и говорит, что «за старую Русь как гусь сжарен»⁵³¹. Герой Лескова спасся от молнии, но, как и Аввакум, оказался гоним и в конечном счете погиб из-за своей честности.

Итак, дневник протоиерея Савелия получился настолько выразительным и достоверным еще и благодаря найденному Лесковым стилистическому ключу – смешению разных языковых пластов. Понятно, что реальные священники в 1830—1850-е годы дневников с таким обилием подробностей, описаний и диалогов обычно не вели – и не только потому, что у них не было таланта Лескова, но и оттого, что жили они в другом культурном контексте: литературных журналов не выписывали, романов не читали, рассматривая мир сквозь иные призмы.

«Дыхание хлада тонка»

Под стать волшебным богатырям и злодеи в «Соборянах», такие же картинные: мерзавец Измаил Термосесов; трусливый и слабовольный князь Борноволоков, не устоявший против напора Термосесова и свершивший подлость; пошлая и злобная идиотка «акцизничиха» Дарья Николаевна Бизюкина. Все они не помешали победе тишины и правды. Об этом весьма проникновенно пишет критик Аким Волынский: «Всё повествование имеет у него отпечаток эпического спокойствия и великой тишины. Главные герои хроники волнуются, страдают под тяжестью своего креста, иногда даже впадают в юродство и чудачество, но при всём том вам постоянно кажется, что настоящее действие рассказа происходит в благоговейной тишине. На глазах читателя совершается художественное таинство, граничащее с таинством религиозным. Никаких воплей ни к небу, ни к людям. По мере того, как мы проникаемся настроением автора, мы начинаем чувствовать, что здесь, перед нами, над зыбью неширокой реки, носится прохладное веяние успокоительной и освободительной правды. Где-то совсем близко Бог»⁵³².

Близость Бога обеспечена здесь довольно очевидным приемом, которым Лесков постоянно пользуется: рядом со светло-голубым веселым домиком отца Савелия, «птичником» отца Захарии, пятиглавым собором и речкой Турицей он размещает мир невидимый, а границу между двумя мирами делает подвижной, проницаемой. Окном в инобытие становятся сон, болезнь, близкая смерть, иногда грозное природное явление – например гроза, а иногда просто прихотливое воображение рассказчика или персонажей хроники.

В шестой главе «Соборян» Лесков впервые показывает, как легко игра света и тени порождает «ряд волшебных изменений» (А. А. Фет). Силуэты фантастических существ, идущих по тропе, возникают благодаря золотистым лучам рассвета, легкому туману над рекой: