Лесков: Прозёванный гений

Скорее всего, сочиняя всё это, Лесков отчаянно веселился, особенно приставив к Трескуну Полоскуна и вставив не идущую к делу Реглу (вероятно, от латинского regula, то есть «правило», «норма»). Утопить «правило» в околесице – очень по-лесковски. И всё же языковые шутки, восточно- и южнославянская мифология смешались здесь не совсем произвольно. Сухой Мартын последовательно выкликает имена духов, связанных с силами природы: ветром, огнем, молнией.

Огонь, наконец, вспыхнул. Но завершить исполнение обряда бодростинские крестьяне не сумели, потому что внезапно наткнулись в темном лесу на бездыханное тело своего барина.

«Коровья смерть» оборачивается смертью Михаила Бодростина⁵⁵⁹. Он оказался жертвой не только страсти Глафиры и Горданова, их жажды денег и власти, но и собственной глухоты к происходящему. Он смеялся над суевериями и не желал гасить огни в доме, несмотря на неотступные просьбы крестьян; не осознал, что ехать из любопытства на языческий ритуал опасно; начал испытывать тревогу слишком поздно, уже в лесу, и в итоге был убит – пусть и не участниками ритуала, зато в полном соответствии с его логикой: случайного прохожего во время опахивания могли запросто лишить жизни.

Прописанность сцен народного обряда и именинного пира у Бодростина (ассоциация с пушкинским «Пиром во время чумы» возникает в них дважды) свидетельствует, что Лесков, в позднейшем интервью назвавший «На ножах» «самым безалаберным» из своих «слабых произведений»⁵⁶⁰, был к себе несправедлив: несмотря на то, что иные логические связки в романе смётаны на живую нитку, а текст сильно пострадал от правок редактора, изящно сочиненная и глубоко продуманная шестая часть книги многое искупает. Лесков и сам подтверждает, что тщательно над ней работал, в письме П. К. Щебальскому от 5 июня 1871 года:

«Я только вчера поставил точку под 5-ю частью “Ножей” и послал их Любимову. До этого события я не давал себе никакой льготы и в эту пеклую жарищу всё пер и пер, как осел. Не знаю, что уж там и вышло! Последняя 6-я часть вся написана и переписана. Она опять сделана очень тщательно: я много пыхтел над сценами убийства и народными сценами на похоронах, и они мне удались. Шестую часть везу с собой, чтобы еще раз перечитать ее в Киеве, ибо теперь голова моя не понимает ровно ничего, кроме желания отдыха»⁵⁶¹.

Если «Некуда» – роман о русских нигилистах, то «На ножах» – попытка Лескова написать европейский роман, с опорой на Эжена Сю, Уильяма Теккерея и готическую литературу⁵⁶².

Критика к новому роману автора «Некуда» отнеслась холодно⁵⁶³: «На ножах» не удостоился подробного разбора (только очередных убийственных пародий в «Искре»⁵⁶⁴) и занял прочное место среди антинигилистических произведений, в ряду которых обычно и перечислялся, изредка исполняя роль литературного фона «Бесов» Достоевского. Зато публике роман очень понравился – подписчики «Русского вестника» читали его «нарасхват и с азартом»⁵⁶⁵.

Незадолго до революции 1917 года Василий Розанов прописал этот роман Лескова юным душам как профилактическое средство: «Мальчикам и девочкам в правильных русских семьях следовало бы давать читать “На ножах”. Это превосходная “прививка оспы”. Натуральная оспа не вскочит и лицо не обезобразится, если прочтет роман в 16–17 лет, фазу возраста “как раз перед социализмом”»⁵⁶⁶.

«Запечатленный» и «Очарованный»

Блуждая в поисках идеальных начал, которые могли бы противостоять разрухе, цинизму и «гилизму», наступающим на современный мир, Лесков неизменно, в какую бы сторону ни пошел, выходил к религиозному чувству, «глубокой и теплой… вере нашего простонародья»⁵⁶⁷. Добавим: не только простонародья, но и духовенства, и дворянства – укажем хотя бы генеральшу Синтянину, и разночинцев – вспомним капитана Рыжова в «Однодуме».

Если героев Достоевского мучают сомнения в существовании Бога, а героев Толстого, напротив, занимают последствия обретения веры и мистическая природа Церкви, то Лескову интересна христианская религиозность как явление – и в культурном, и в социальном, и в психологическом аспекте. Никто другой в русской литературе не обращался к теме духовенства так часто; лишь в лесковской прозе представлен весь священнический и монашеский чин.