Лесков: Прозёванный гений

«В описаниях природы и сцен крестьянского быта преизобилует необыкновенно изысканная, но неудачная манерность и слащавая сентиментальность, вовсе к этому жанру не идущая… Манерность описания здесь усиливается от многосоставных прилагательных, чрезвычайной длины периодов, в которых иногда вовсе нет ясного смысла, как, например, на стр. 58 о “тайне сжатого поля”»⁷³⁷.

«Преизобилует», «необыкновенно изысканная», «многосоставные прилагательные»… Он словно бы играл в ученого, используя любимое и послушное средство – язык настоящего научного труда, в его представлении тяжеловесный, тавтологичный, обстоятельный до занудства.

Тем не менее его дотошные рецензии обнаруживают: Лесков и в самом деле обладал исследовательским даром; сложись обстоятельства иначе, из него получился бы хороший ученый. Это уловил Василий Розанов: «Лесков – училище, сокровище ума, образования, размышления, не говоря уже о наблюдательности; он возбуждает бездну теоретических вопросов и, очевидно, чрезвычайно многое для себя “университетски” же, со страстью профессора, но и еще с прибавкою таланта разрешил». И чуть дальше, продолжая свою мысль, Розанов, которому повезло слышать Лескова, пишет, что тот «читал всегда с таким ощущением образовательной удовлетворенности, сытости – как бы автор этих повестей и рассказов именно прошел университет, даже определенный его факультет – филологический»: «Его очень легко можно было представить себе учеником, даже любимым учеником, Тихонравова, Буслаева, Ключевского, И. А. Попова. Он говорил о том, о чем мы, бывало, в аудиториях и на вечеринках говорили; говорил умнее нас, проникновеннее, дальше видя»⁷³⁸.

Материальная нужда к концу 1870-х отступила, но Лесков по-прежнему ходил на комитетские заседания, читал, как проклятый, эти в конце концов опостылевшие ему, «ни в каком отношении не занимательные и не интересные»⁷³⁹ рассказы, сборнички и брошюры. Зачем? Можно предположить, что не только из-за финансовых, статусных и «отмщевательных» соображений, но и по причинам, далеким от любой корысти.

Лесков действительно искренне желал участвовать в просвещении народа⁷⁴⁰. Он, кажется, всерьез надеялся обучить грамоте русского мужика, предпочитающего кабак всякому развлечению, «да мало-мальски приохотить к обращению с книгою»⁷⁴¹, чтобы тот, подобно квартальному Рыжову из «Однодума», всю Библию прочел, а потом «до Христа дочитался». Работа в комитете, видимо, стояла для Лескова в том же ряду, что и издание просветительских брошюр, и помощь фирме «Посредник», основанной Львом Толстым с единомышленниками для распространения дешевых книг, а затем и печатание рассказов в «Петербургской газете» – городском «листке» для массового чтения. В поздних своих статьях «Писательская кабала» и «Куда запропали книги для народа» Лесков писал о необходимости реорганизовать книжный рынок в России и упростить бюрократический механизм в Особом отделе Ученого комитета – ему очень хотелось, чтобы книги лучших авторов стали доступны самому широкому читателю.

Трезвый взгляд просветителя, тяга к научному знанию парадоксальным образом сочетались у Лескова с увлечением мистицизмом, с живым, почти детским интересом к спиритизму, мода на который к началу 1870-х окончательно захлестнула петербургские гостиные.

Theodore

Стоял влажный февральский день, утром в окно веяло свежей сыростью, полилась капель, воробьи кричали так, что невозможно было работать. Он пугал крикунов хлопками в ладоши, щурился и довольно улыбался: вечером его пригласил к себе Александр Николаевич Аксаков, племянник Сергея Тимофеевича, статский советник и убежденный спирит. Николай Семенович потирал руки, предвкушал: гостья диковинная, компания любопытная, тема модная – материал для заметки соберется потешный.

К вечеру похолодало, полетел снег. Он оделся по-зимнему и опрометчиво отпустил извозчика, не доезжая до места: засиделся, захотелось пройтись по Невскому. Отогретая за день грязь подмерзла и скользила, морось туманила газовые фонари, пламя приседало, как живое, лица прохожих казались встревоженными. Он шагал, крепко опираясь на любимую палку с рукоятью в виде львиной головы, но и она не помогала. Несколько раз он едва не свалился, последний – уже у самого подъезда большого доходного дома на Невском: жильцы раскатали дорожку.

В подъезд он вошел с облегчением, а вскоре уже передавал прислуге трость и меховой картуз.