Лесков: Прозёванный гений

«Я вошла в комнату, которая сразу показалась мне похожей на Лескова. Пестрая, яркая, своеобразная. Два окна на улицу. На одном из них клетка с птицей, звонко заливающейся веселыми трелями. Мерно тикают часы. Их что-то много, и, тикая, они переговариваются между собой. Сажусь на пеструю оттоманку. <…> Из соседней комнаты, тихо приотворив дверь, вышли две лохматые белые собачки: одна старая, подслеповатая, другая молоденькая и резвая. Повертевшись у моих ног, они вскочили на оттоманку и, свернувшись клубочком, улеглись возле меня. Я оглядывала комнату. И казалось мне, что стены ее говорят: “Пожито, попито, поработано, почитано, пописано. Пора и отдохнуть”. И часы всякого вида и размера мирно поддакивали: “Да, пора, пора, пора…” А птица в клетке задорно и резко кричала: “Повоюем еще, чёрт возьми…”

Я оглядывала комнату. Посередине ее стоял большой письменный стол, на котором в безупречном порядке были разложены рукописи, тетради, книги и письменные принадлежности. На стене, за спиной сидящего за большим столом, среди картин и портретов висело узкое и длинное, совершенно необыкновенное, видимо старинное, изображение Божьей Матери. У противоположной стены, поближе к окнам, стоял другой письменный стол, поменьше и попроще. Сразу было видно, что это любимый уголок хозяина. Над столом висело изображение Христа, тоже старинного письма. Книг здесь было меньше, чем на большом столе. Справа лежали два Евангелия, слева Платон, Марк Аврелий и Спиноза».

Дверь, наконец, отворилась, и хозяин вошел – тучный, еще не до конца поседевший, «с выразительным умным лицом и живым неспокойным взглядом. Он был в домашней блузе из светло-серой фланели с лиловыми полосками. Блуза был не рабочая и не толстовская, а своя, лесковская».

Их первая встреча была недолгой. Лесков и в самом деле дурно себя чувствовал, задыхался, говорил не много, но успел рассказать, что Толстой хотел навестить его во время болезни. «Я бы этого не вынес. Мне волнение вредно»⁹⁹⁰.

На следующий день Лесков написал Толстому об этой встрече отчет, который мы цитировали выше. Письмо полетело и Веселитской:

«От всего сердца благодарю Вас, Лидия Ивановна, что Вы меня навестили. Это очень мило с Вашей стороны и глубоко меня тронуло и обрадовало как за себя, так и за Вас и за род человеческий, которому нужны люди с жизнеспособными сердцами. Потом мне досадно, что я совсем не мог говорить с Вами, и я боюсь, что Вы не скоро зайдете ко мне во второй раз. Пожалуйста, знайте, что я чувствую сильное сродство с Вами и имею духовную потребность Вас знать и иметь с Вами умственное общение. Если Вам не тяжело подарить мне иногда часок Вашего времени, – пожалуйста, навестите меня и знайте, что для меня с Вами приходит интерес к жизни и радость от встречи с разумением жизни»⁹⁹¹.

Началось интенсивное, временами довольно напряженное, но доверительное общение пожилого мэтра и молодой писательницы, довольно, кстати, честолюбивой. Лесков просил заглядывать к нему почаще. Сам он ходить в гости был не в силах: Веселитская жила на четвертом этаже, а подниматься по лестнице он не мог – начинал задыхаться.

Поначалу Лидия Ивановна с удовольствием посещала его, они много разговаривали. Веселитская была православная, почитала отца Иоанна Кронштадтского, однако любила и Толстого, давно покинувшего Церковь. Лесков корил ее за эту двойственность, тем более что культ знаменитого пастыря его раздражал: «Нельзя-с, Лидия Ивановна, хромать на оба колена, либо Толстой, либо Иван Ильич Сергиев (Иоанн Кронштадтский. – М. К.). Что-нибудь одно. А иначе для вас и тому и другому грош цена»⁹⁹².

Она выслушивала эти выговоры не всегда покорно, но споры не дорастали до ссор, тем более что Лесков не скрывал своего нежного отношения и выражал его с отменным многословием и кокетством: