Лесков: Прозёванный гений

Лидия Ивановна спросила у горничной и кухарки Пашетты, зачем она дает это Николаю Семеновичу, и услышала в ответ, что тот без эфира уже не может – привык⁹⁹⁸.

Судя по той жизни, какую прожила Веселитская, – а в начале века она постепенно отходила от литературы, всё больше занимаясь благотворительностью: преподавала в царскосельской воскресной школе, помогала детям дворников осваивать иностранные языки, растила сына овдовевшего М. О. Меньшикова, – она и в самом деле была доброй, отзывчивой и бескорыстной. Лесков выбрал своего последнего конфидента очень метко.

В 1925 году о знакомстве с ним Веселитская написала воспоминания, завершив их печально, но стоически: «Прошло тридцать с лишним лет со дня кончины Лескова. Из молодой женщины я превратилась в дряхлую, ветхую старуху. Думаю, что и деревянный крест на его могиле обветшал не менее. Но не ветшающий памятник, который он сам воздвиг себе своими сочинениями, стоит твердо и прочно»⁹⁹⁹.

Умерла Веселитская в бедности, прожив без малого 80 лет и едва сводя концы с концами. Могила ее утрачена, а архив остался и ждет исследователей¹⁰⁰⁰.

Содом и Гоморра

После «На ножах» Лесков предпринял еще три попытки написать роман «общественного направления».

«Хочу уехать месяца на три за границу и сесть за роман»¹⁰⁰¹, – писал он И. С. Аксакову 6 апреля 1875 года. Именно тогда он задумал «Чёртовых кукол», но отложил замысел на десять с лишним лет. В начале 1880-х он взялся за «записки человека без направления» – роман «Соколий перелет», публикация которого в «Газете Гатцука» в 1883 году прекратилась в самом начале. Лесков предполагал «изобразить “перелет” от идей», описанных им 20 лет назад в романе «Некуда», «к идеям новейшего времени». Но, как объяснял он в письме в редакцию газеты, роман «был начат писанием давно – более двух лет назад, при обстоятельствах, которые для печати весьма разнятся от нынешних»¹⁰⁰² (вероятно, он имел в виду усилившиеся при Александре III цензурные ограничения):

«Останавливаюсь просто потому, что – верно или неверно – я нахожу эту пору совершенно неудобною для общественного романа, написанного правдиво, как я стараюсь по крайней мере писать, не подчиняясь ни партийным, ни каким другим давлениям».

Вскоре была предпринята следующая попытка. Лесков начал сочинять «Незаметный след», по замыслу примыкавший к «Сокольему перелету». Начало романа было напечатано в первом номере журнала «Новь», но продолжения не последовало. В очередном письме в редакцию (правда, уже другого издания), написанном в сентябре 1885 года, Лесков указывает «на разные неблагоприятные обстоятельства», которые помешали ему завершить труд. Очевидно, речь опять шла о цензуре.

В обоих задуманных романах Лесков предполагал написать портрет «человека без направления» – независимого и свободного от узости, диктуемой любым направлением. Эта роль была уготована герою, присутствовавшему и в том и в другом тексте, – Адаму Безбедовичу, сыну униатского священника, деятельному, благородному практику, не сомневавшемуся, что «быть консерватором так же нехорошо, как быть во всяком случае радикалом и либералом».

Свою политическую программу Безбедович излагает в одном из сохранившихся набросков «Сокольего перелета»: для облегчения участи «холодных и голодных» в России необходимо произвести «улучшения в экономическом устройстве и свободе слова». Именно свобода слова, «самая широкая и ничем не стесняемая», поможет «оживить уснувший дух народа и возбудить к кипучей деятельности его гений». Свобода обеспечит и усиление веры в народе, которую в последнее время он «сильно утрачивает»¹⁰⁰³ из-за растущей вокруг лжи. К революционным изменениям Безбедович, разумеется, не призывал, но предлагал многое реформировать. Лесков понимал, что роман о необходимости менять Россию, скорее всего, будет запрещен, и, видимо, не захотел зря тратить на него силы. Хотя, возможно, внешними причинами маскировались внутренние – отторжение романа как жанра чуждого, не своего. Лесков по-прежнему чувствовал, что эта литературная форма ему всюду теснит и жмет, что, ступая на поле романного повествования, он утрачивает неповторимость. Это очень заметно в «Чертовых куклах»: третий неоконченный роман выглядит как удачный перевод среднего европейского беллетриста, подражающего то Гофману, то Флоберу.