Лесков: Прозёванный гений

– Ну! – нетерпеливо перебил Лесков.

– Рыжая.

– Ну!

– С зелеными кошачьими глазами».

Лицо Лескова помертвело, «глаза загорелись полубессмысленным огнем».

«– Брр!.. Я знал таких, – проговорил он и замолк».

Но вскоре снова вернулся к разговору: «Они вот говорят: чувственность! Это тоже – шутка сказать! Чувственность! А что она такое? Тоже ведь она в нас. Что же с ней делать! Это загадка. Откуда она и зачем?..»¹⁰¹³

Вероятно, оттого что Лесков слишком остро переживал неодолимость любовной страсти, в частных беседах он мог отозваться о женщинах с исключительным пренебрежением, не подбирая выражений. И. А. Шляпкин вспоминал: «Это – низшая раса, – говорил раздраженно Н. С. – Гений рода, [penis], нас смущает. И чем выше, тем хуже»¹⁰¹⁴.

Прощальная повесть

Прощальным произведением Лескова стала не опубликованная при его жизни повесть «Заячий ремиз. Наблюдения, опыты и приключения Оноприя Перегуда из Перегудов» – история безумного станового пристава[163], который ревностно, но безуспешно искал «потрясователей основ» и в итоге очутился в сумасшедшем доме, где утешался тем, что вязал для своих соседей чулки, а по ночам улетал на болота «высиживать среди кочек цаплины яйца, из которых непременно должны выйти жар-птицы»¹⁰¹⁵. В этом причудливом повествовании можно, по наблюдению литературоведа М. С. Макеева, увидеть и ироническое самоописание – всю жизнь прогонялся за нигилистами, а лучше бы делал простое и полезное дело, вот хотя бы вязал носки, – и надежду, что книги его будут прописаны в вечности. Ведь в конце жизни Оноприй изобрел «печатание мыслей», не на бумаге – на небесах.

В начале рассказа Перегуд проповедует вегетарианство – вслед за Овидием недоумевает, зачем люди убивают для своего пропитания «мирные стада», а в финале «видит, как несется на облаках тень Овидия и запрещает людям “пожирать своих кормильцев”».

«Перегуд хочет, чтобы все это видели и слышали это и многое другое и чтобы все ужаснулись того, что они делают, и поняли бы то, что им надо делать. Тогда жить и умирать не будет так страшно, как нынче!.. Он всё напечатает прямо по небу!..»

Для этого Оноприй вырезал «огромные глаголицкие буквы». Скорее всего, были они вовсе не из древнейшей азбуки-глаголицы (откуда бы Перегуду ее знать?), а из кириллицы, «глаголицкими» же были названы, потому что глаголят, говорят с миром и людьми. Во время ночной грозы при сиянии молний Оноприю почти удается воплотить свою мечту и напечатать буквы на небе:

«Перегуд схватил из своих громаднейших литер Глаголь и Добро и вспрыгнул с ними на окно, чтобы прислонить их к стеклам… чтобы пошли отраженья овамо и семо[164]. “Страшное великолепие” осветило его буквы и в самом деле что-то отразило на стене, но что это было, того никто не понял, а сам Перегуд упал и не поднимался, ибо он “ушел в шатры Симовы” (то есть обрел вечный покой. – М. X.)»¹⁰¹⁶.

«Глаголь» и «Добро» герой Лескова подхватывает, конечно, не случайно: две заветные буквы отсылают читателя к вопросу о назначении литературы. В «Глаголь» проступает «глагол» – часть речи, обозначающая действие и отвечающая на вопрос «что делать?». Вот что: жечь сердца людей проповедью о добре. Но проповедь эта может быть выражена только в слове. Современный исследователь Кристина Шперль предлагает прочитать «Заячий ремиз» как философское эссе об истинном Слове – Логосе, посланном Богом в мир и не познанном им¹⁰¹⁷.

Правда, звучит эта проповедь из уст безумца, «сумасшедшего резонера»¹⁰¹⁸. Проблема безумия была в прозе Лескова сквозной[165] – видимо, еще и потому, что с 1878 года он регулярно навещал законную супругу Ольгу Васильевну в петербургской больнице Святого Николая. Кое-что из положенного потом в основу текстов о душевнобольных героях он наверняка подглядел именно там. В «Заячьем ремизе» сумасшествие Оноприя Перегуда – это, вполне в гоголевском духе, удобный ракурс, обнажающий социальное неблагополучие, в которое погружена Россия, экзистенциальный абсурд ее существования и всевластная воля случая, а вместе с тем возможность для художественного эксперимента, обращения в параллельные области бытия.