Лесков: Прозёванный гений

В отличие от романов повести Лесков обычно доводил до финала. К началу 1890-х он уже насладился и насытился легендами. «Меня оторвало от прологовых тем нечто текущее и живое», – писал он литературному критику Д. Н. Цертелеву 20 сентября 1890 года. В усталости от легенд Лесков признавался и Льву Толстому. «Текущее и живое» его квазидокументальных текстов нескольких последних лет основано было на воспоминаниях о временах давно протекших. Оттолкнувшись от актуальной темы, он переходил к литературным нравам середины 1860-х, а затем и вообще общественным нравам («Дама и фефёла»), вспоминал, как в юные годы переселял крестьян («Продукт природы») и как мало преуспели англичане в деле преобразования русской деревни («Загон»): мужики предпочитали привычное удобному, отвергая и британские плужки, и каменные дома. Повесть «Загон» была откликом на заявление одного из членов Общества содействия русской промышленности и торговле, что «Россия должна обособиться, забыть существование других западноевропейских государств, отделиться от них китайскою стеною»¹⁰⁰⁴.

В поздних повестях Лесков писал о том же, о чем и в публицистике тех лет: мы по-прежнему живем в русском «загоне», отгородившись «китайской стеной» невежества и самодовольства, несмотря на некоторые перемены и очевидный прогресс – хотя бы в борьбе с голодом.

Но всё же ограниченность, безграмотность никуда не исчезли – в 1890-е они проявлялись еще и в чрезмерном, по его мнению, и неоправданном почитании «Пержана» – протоиерея Иоанна Кронштадтского (в XX веке он будет причислен к лику святых). Лесков иронизирует над ним в рассказе «Полунощники», опубликованном в 1891 году в «Вестнике Европы», где искренняя Клавдинька Степенева, решившая жить по Евангелию и по Толстому – с отказом от мяса, заработками своим трудом, небрежением к обрядовой стороне христианства, – с легкостью выигрывает идейный поединок у знаменитого священника. В ответ на ее горячие и искренние слова тот произносит прекраснодушные банальности и оказывается совершенно беспомощен перед прямотой Клавдиньки, которую Лесков списал, по собственным словам, с племянницы Саввы Морозова[162], обладательницы многомиллионного состояния¹⁰⁰⁵. Но в «Полунощниках», как и в неудачной, по мнению Толстого, сказке «Час воли Божией», проповедник сочетается в Лескове с изографом: он с особой сластью вновь раскидывает цветное покрывало сотворенного им языка. Рассказ ведет мещанка Марья Мартыновна, сплетница и интриганка, щедро пересыпая его изобретенными Лесковым неологизмами по давно испытанному в «Левше» рецепту: контаминации слов («керамида», «рубкопашня», «фимиазмы», «Бабеляр» (бабник) вместо «Абеляр») мешаются с народной этимологией, делающей слова смешными, – «клюко» вместо «Клико», «политический компот» вместо «комплот».

К концу жизни именно работу с языком, тщательную и тонкую, Лесков считал одним из главных своих достижений. «Постановка голоса у писателя заключается в уменье овладеть голосом и языком своего героя и не сбиваться с альтов на басы, – говорил он Фаресову. – В себе я старался развивать это уменье и достиг, кажется, того, что мои священники говорят по-духовному, нигилисты – по-нигилистически, мужики – по-мужицки, выскочки из них и скоморохи – с выкрутасами и т. д. <…> Меня упрекают за этот “манерный” язык, особенно в “Полунощниках”. Да разве у нас мало манерных людей? Вся quasi-ученая литература пишет свои ученые статьи этим варварским языком. Почитайте-ка философские статьи наших публицистов и ученых. Что же удивительного, что на нем разговаривает у меня какая-то мещанка в “Полунощниках”? У ней, по крайней мере, язык веселей, смешной… Вот и ругают меня за него, потому что сами не умеют так писать. Ведь я собирал его много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях. Поработайте-ка над этим языком столько лет, как я. <…> Я внимательно и много лет прислушивался к выговору и произношению русских людей на разных ступенях их социального положения. Они все говорят у меня по-своему, а не по-литературному. Усвоить литератору обывательский язык и его живую речь труднее, чем книжный. Вот почему у нас мало художников слога, т. е. владеющих живою, а не литературной речью»¹⁰⁰⁶.

Лесков вспоминает в этом отрывке об упреках в манерности языка: как и сегодня, языковая живопись не радовала – наоборот, раздражала и первых его читателей. Даже ценивший лесковскую прозу критик Аким Волынский не смог удержаться – корил «Полунощников» за «чрезмерную деланность языка», а вслед за ним и другие¹⁰⁰⁷.