Лесков: Прозёванный гений

Летом 1893 года Веселитская со своей подругой Натальей приехала в Меррекюль – не слишком дорогой курорт в Эстляндской губернии, любимый многими петербуржцами. Городок располагался на песчаном берегу Финского залива с соснами, парком. Лесков проводил здесь лето со своими близкими: Варей, горничной Еленой, стряпухой Пашеттой. Сложилось небольшое общество: Хирьяковы, Меньшиков, священник Григорий Петров, Веселитская с подругой. Каждый день все собирались и читали вслух только что завершенную книгу Толстого о непротивлении злу насилием «Царство Божие внутри вас».

В промежутках между чтениями гуляли, купались, ездили по окрестностям. В воспоминаниях Веселитская цитирует полученные от Лескова игривые записки, стилизованные то под церковный кондак, то под древнерусскую грамотку. В одной из них отчетливо просвечивает уязвленность чрезмерной святостью «преподобной Лидии», вероятно, уклонявшейся от любой фамильярности в отношениях, к которой так располагала вольная дачная жизнь:

«Тебе, мати, известно спастися, еже его образу приемше бо крест последовала еси Христу и дея учила еси презирать плоть и прилежати о душе – вещи бессмертной. Тем же со ангелом сорадуется, преподобная Лидия, дух твой».

В другой звучит печаль из-за ее отъезда:

«Привет Вам и благодарения сердца нашего за посещение нашего недостоинства, осиянного на краткий час жизни чистотою Вашего посещения, за что и кланяемся, припадая ко стопам смирения ног Ваших. По разлуке же с Вами мы были печальны, а отроковица Варвара плакала, испущая слезы во весь путь от Нарвы до Меркуля. (Так предположено писать по обрусению: “Меркуль”.)»⁹⁹⁵.

По возвращении в Петербург осенью они стали встречаться реже. Веселитская в воспоминаниях объясняет это тем, что Лескову было вредно много разговаривать; но, похоже, это был только повод. Слишком во многом они не сходились:

«Переписка шла у нас гладко, но при личных встречах случалось и поспорить, хоть и без тени раздражения. Я не могла привыкнуть к его манере, осыпав кого-нибудь восторженными похвалами, коварно указать на слабость того, кого он так хвалил. Я говорила по этому поводу, что считаю своими друзьями не тех, кто меня много хвалит, а тех, кто обо мне совсем не говорит. Н. С. возражал, что нельзя совсем не говорить о своих друзьях. При этом долг дружбы и указывать на недостатки своих друзей, чтобы помочь им исправиться. Как-то, вдоволь намолившись на Льва Николаевича, Николай Семенович сознался в том, что глубоко скорбит о том, что старик не роздал своего имения нищим:

– Он должен был сделать это ради идеи. Мы были вправе ожидать этого от него. Нельзя останавливаться на полпути.

– Если это вам так ясно, – сказала я, – раздайте скорее всё свое.

– Да у меня и нет ничего.

– Ну, что-нибудь найдется у всякого. Нашлась же лепта у вдовицы[160]…

Николай Семенович стал говорить мне о Варе, а по моем уходе написал нашему общему знакомому: “Сейчас Л. И. ушла от меня в гневе за то, что я не подарил моих часов крестьянам, которых у меня никогда не было”»⁹⁹⁶.

Об упомянутом здесь свойстве Лескова – похвалив человека, облить его грязью – выразительно говорил и Сергей Терпигорев: «Увлекательнейший собеседник! Каждою характеристикою он точно мраморную статую высечет… А потом на голову статуи положит кусочек грязи, и грязь течет-течет, покуда не покроет всю статую, и уж к статуе скверно прикоснуться, и от мрамора ее ничего не видно: пред глазами одна зловонная грязь»⁹⁹⁷.

Несмотря на размолвки, летом 1894 года Веселитская вновь приехала в Меррекюль – Лесков снова был здесь – и, между прочим, обнаружила, что Николай Семенович пристрастился к нюханию эфира:

«Я остановилась в кургаузе[161]. Встретили меня Лесковы, как всегда, дружелюбно и просили заходить, но я заметила, что, приглашая меня, Николай Семенович каждый раз озабоченно переспрашивал меня, в котором часу я приду, а иногда и прямо объявлял, что в такие-то и такие-то часы нельзя его видеть. Я всегда старалась твердо помнить это и соблюдать порядок; но случилось, что, получив из Петербурга письмо с поручением к нему, я позабыла о его предупреждении и побежала к нему за справкой. Смотрю: он сидит один на своем крытом балконе; на столе стоит перед ним темная бутылка, с которой он не сводит глаз. Выражение лица странное, на щеках румянец, глаза блестят, взгляд не то блаженный, не то безумный.

Я подумала: “Неужели он пьет?” Мы встретились глазами, но он не шевельнулся и сидел как оцепеневший, а я поспешила пробежать к Варе. Я спросила ее:

– Что с дядей? Что это за бутылка перед ним?

– Эфир, – сказала она и улыбнулась».