Лесная крепость

Он выждал момент, когда один из подползавших к окопу эсэсовцев неожиданно поднялся в полный рост и гигантскими прыжками, зигзагами, дёргаясь, уходя то влево, то вправо, понёсся на окоп. По нему ударило сразу два автомата, но – мимо, вот как умело шёл немец.

Спас положение москвич Слава. Ухватил один из ножей за рукоять, прицелился и всадил нож незваному гостю точно в горло, в самый низ, в нежную выемку.

Немец захрипел, ткнулся физиономией в землю, вывернул голову, показывая партизанскому окопу широкое белое лицо с остановившимися судачьими глазами. В следующее мгновение в это лицо впилась автоматная очередь.

– Один – ноль, – спокойно проговорил москвич.

Над окопом висел густой серый дым, очень вонючий, способный вышибать слёзы из любых, самых крепких глаз, москвич отёр рукавом засочившийся нос и дал очередь по проворному тощему немцу, пытавшемуся по неприметному ложку подползти ближе к партизанскому окопу. В руке фриц держал гранату. Пули взбили снег густым фонтанчиками перед носом немца и вреда ему не причинили.

Немец замер. Граната отчётливым чёрным пятном выделялась на снегу, была видна издали. Москвич чуть сдвинул ствол автомата, дал короткую очередь, не попал, сморщился от досады, будто от зубной боли, немного приподнял ствол и, задержав в себе дыхание, снова нажал на спусковой крючок «шмайссера». На этот раз очередь достигла цели. Пуля, попавшая в корпус гранаты, высекла сноп длинных рыжих искр, но из руки немца не выбила её, немец дёрнулся, не понимая, что произошло, и чуть отполз назад. В это время граната взорвалась у него в руке. Бедному гранатомётчику будто серпом отделило голову от туловища, голова откатилась в сторону и, изумлённо разинув чёрный страшный рот, начала хлопать губами: открыла рот – закрыла, открыла – закрыла… Она будто бы не верила в случившееся.

Туловище же несчастного немца было неподвижным, изрубленное осколками, оно даже ни разу не пошевелилось.

К позициям москвича Славы тем временем попытался подползти ещё один шустрый немец – очень ловкий, в меховом бушлате с цигейковым воротником, в пилотке с опущенными отворотами, натянутыми на уши.

Москвич подпустил его поближе, потом ухватил за рукоятку нож и, перегнувшись через бруствер, метнул его.

Тяжёлое лезвие, будто снаряд, пробило пилотку и всадилось немцу в голову. Фриц хапнул ртом воздуха, отплюнулся кровью и уткнулся лбом в дымящийся снег.

Но, как ни сопротивлялись партизаны, силы были неравны, ещё немного, и карательный отряд сомнёт их…

Старшина Иванов умело расшифровывал звуки, доносившиеся до него:

– Вот это пулемёт ударил… наш, «дегтярь», ручной, в отряде их два… А вот – «шмайссер», и это – «шмайссер», а вот чьи это автоматы, наши или немецкие, не определить. Не дано нам это сделать, Кузьма. А вот родная трёхлинеечка, голос у неё от всех других винтовок отличается… вот снова трёхлинеечка.

Кузьма стоял рядом со старшиной и подтверждающе, будто профессор, кивал: да, это трёхлинеечка, а это – «шмайссер»…

Один раз он не выдержал и глянул вопросительно на старшину.

– Ну что, пора?

– Погоди ещё немного, пусть фрицы втянутся в драку основательно. Наши их постараются намолотить.

– Но и наших же побьют, старшина!

– Не без этого, – согласился с Кузьмой Иванов.

– Так жалко же!

– И мне жалко. Но это, Кузьма, война, тут жалости места нет, тут всё подчинено жёсткому счёту: или ты врага уничтожишь или враг тебя. Понятно?

– Сколько ещё будем ждать?

– Минут десять.

Старшина рассчитывал время по наитию, на зубок, полагаясь только на собственный опыт и чутьё, ему можно было, конечно и не верить, но Бойко верил – у Иванова боевого опыта было больше.

– Всё, Кузьма, загоняем битюгов в лес, пусть там покантуются, – сказал старшина, разворачивая своего широкозадого Одера на девяносто градусов и загоняя в яркие, буквально сочащиеся красной краской кусты, за кустами плотной стеной стоял ельник.

Там старшина развернул коня кормовой частью к трескотне выстрелов, навесил на морду торбу с кормом и ободряюще похлопал по холке.

– Ешь, пока живот свеж!

Конь благодарно захрумкал германским концентратом, словно бы специально привезённым для него из фатерлянда. Кузьма отцепил второго битюга, подогнал его к первому и также навесил на голову мешок, крепящийся на брезентовых ремешках.

– Подправь себе пузо!

Битюгу, который был запряжён в пулемётные сани, дал какую-то коричневую травянистую плитку, найдённую под сиденьем возницы, видать, это было лакомство, раз конь с удовольствием захрумкал плиткой, только коричневые брызги полетели во все стороны из-под губ. Кузьма не сдержался и сунул коню вторую лакомую плитку.

– Трескай, друг!

Битюг довольно мотнул головой. Был он сильный, смирный, большой. Старшина залез в сани, раскрыл одну из железных коробок – внутри была аккуратно сложена новенькая пулемётная лента, не имеющая ни одной царапины, плотно набитая такими же новенькими патронами, – вытащил хвост ленты и вставил её в приёмник пулемёта.

– А ты, я смотрю, с немецким оружием обращаешься, как со своим, – уважительно произнёс Кузьма.