Лесная сказка

— Витя, ты, когда портрет Ленина пишешь, сколько горошинок на узле галстука рисуешь? Говорят, особенный ГОСТ есть?

— Язва, — пробурчал Виктор Иванович. Он оскорбился и сильнее закутался в болоньевую куртку, словно его бил озноб, а Кэп вернулся к онемелому Борису, который, рассказывая о себе, споткнулся о невидимую преграду, побоявшись, что, назови он свою не слишком распространенную профессию, с головой выдаст себя Кэпу, знавшему анкету супруги. Поэтому он выдавил предательски дрожащим голосом:

— Я механик…

Он бы, наверное, раскололся окончательно, но неприметный воскликнул, оживляясь:

— Золотое дно — пойдешь в лес, а там серьезные люди.

Общий ступор исчез, и, пока Кэп представлял Борису присутствующих, те гомонили и подкалывали друг друга.

— Это Помор, — Помором оказался парень со сломанным носом. — Брахман, — Брахманом был худощавый владелец точеного профиля, напускавший на себя слегка высокомерный вид. — Клепа, — Клепой был усатый добряк, у которого все мысли отражались на лице. — Игорек, — Игорьком оказался неприметный молодой человек, который, как понял Борис, сопровождал Виктора Ивановича. — Наш Герыч, — Дюжий Герыч показался Борису безликим, но Клепа со смехом добавил: — Он партийный, но наш человек, он говорит ужасные вещи, но мы его любим все равно.

— Кира, — продолжал Кэп; Кирой оказалась красногубая брюнетка. — Никуня, — при взгляде на крупную, с большими руками Никуню было понятно, что они с Клепой — муж и жена, и даже в выражении их лиц было что-то похожее. — Тюша, — Тюшей была девушка с пикантной родинкой над губой, в драном свитере с чужого плеча. — А это Лима, — Кэп произнес имя рыжеволосой девочки с нежностью.

— Не все сказал! — рявкнул Виктор Иванович, гнувший свою линию. — Шпион он! А биография… кто папа и мама?

Борис никогда не скрывал, кто его родители, но проблема была та же: он опасался, что Кэп в курсе его семейных дел. Пока он молчал, подала голос Кира. Она, глядя на Виктора Ивановича, выговорила, улыбаясь кровавыми губами:

— Витя, чего придрался… тебе нормальная семья — красная тряпка для быка? Может, ты уже из этих? Ты, Витя, генсеков рисовал с мужскими поцелуями — и проникся?..

Виктор Иванович сдулся, как проколотый шарик, что-то бурча под общий хохот.

— Она шутит, — вставил Клепа, улыбаясь в усы. — А это Джерри, — Борис обнаружил, что едва не наступил на пушистый хвост, торчащий из-под лавки.

В окне над кустами, крышами и телеграфными столбами встал розовый облачный серп, разрезав сероватое небо. Вдоль дороги тянулся непроницаемый лес. Канавы, сухостой, полоса отчуждения с проплешинами. Полосатые столбики у переездов. Однообразный пейзаж выматывал душу, компания снова заголосила, пугая редких пассажиров. Эти песни, исполненные проникновенными голосами, погружали Бориса в состояние приятного и одновременно мучительного сомнамбулизма, в котором его всего со всеми его чувствами и душевными движениями словно выворачивали наизнанку, — и немного утешало лишь то, что Виктор Иванович мучился сильнее: прикрыл воспаленные глаза и вздрагивал от громких аккордов; впрочем, Кэп пел очень приятно. Низкий рокочущий голос заполнял пространство казенного вагона, и Борису уже казалось, что человек, которого он видит первый раз в жизни, неведомым образом знает ответы на очень важные для него вопросы.

Хором исполнили и коронный номер — "Песню про мышонка"; но Борис никогда не понимал, в чем прелесть этой песни.

Мышонок устал, мама-мышка не спит.

Мышиное счастье природа хранит.

Потом мимо, озираясь на них как на буйных, потащились старушки с корзинами, и диктор объявил конечную станцию. Тем временем распогодилось; когда туристы вышли на привокзальную площадь городка, где памятник окружали побеленные тополя с изуродованными культями, небо над губернскими домами и над ободранной колокольней стало бежево-пудровым. Кэп разыскивал транспорт; его подначальные свалили рюкзаки и разбежались кто куда. Через десять минут Борис остался в обществе Игорька, Герыча и зябнущего Виктора Ивановича, который оседлал поклажу и разглядывал площадь с показным унынием, а потом обернулся к Герычу.

— Хороша чертовка? — спросил он вполне человеческим голосом, наблюдая, как Герыч буровит глазами Киру, которая у полуподвальной кулинарии примеривалась к ром-бабе в пергаментной обертке: прикидывала, охватит ли ее маленький ротик башню из сладкого теста, облитого сахарной глазурью. — Давай разевай варежку. Вон у людей-то — губа не дура… — Он скосился на ладную Галю, которая, поправляя косынку и покачивая бедрами, двигалась к ним через площадь, как танк, сметающий все на пути.

— Из кожи вон вылезла — буркнула Галя, замечая, что мужчины смотрят на Киру. — У нее, кстати, проявляющаяся помада… ну, химическая. Утром в койке просыпаешься, губы красные, прикольно. Она еще соски красит.

Подошел Помор, допивая на ходу бутылку минеральной, а Борис наклонился к его красному уху и тихо спросил:

— Я с ней кому-то дорогу перешел?

Помор поежился. Торчащее ухо из красного сделалось багровым — он скосился на Галю, пошевелил скулами и хмуро выговорил: