Лесной колодец

— Вам еще что обижаться! Посмотрели бы, каково было в Ленинграде, я сам ел студень из столярного клея. А на Украине, в Белоруссии? Все разрушено, не только голодно — и жить людям негде, в землянках ютятся. Ваш председатель воевал в тех местах, знает.

При этих словах в памяти Арсения предстали Густищи, уцелевшие после немцев. Как-то там поживают Валентина с Павликом? Что ни говори, а сын растет на стороне. Растет и не знает, что есть у него живой батька. Сколько раз зарекался не думать об этом, будто было возможно отгородить часть памяти какой-то непроницаемой перегородкой.

Снова затараторила молотилка, с муравьиным трудолюбием засуетились бабы. Арсений подозвал конюха Инну Захарову, послал запрячь Орлика, дескать, уполномоченный хочет наведаться в другие бригады.

Когда все пошли по домам обедать, он наказал Даниловне через час ударить в звонок, чтобы молотилка не простаивала, а сам вместе с Ракитиным уселся в тарантас, и запылили сжатым ржаным полем. Почти все снопы были свезены к риге, только вдоль опушки еще стояли, как сытые караульные, оставшиеся суслоны. По стерне то тут, то там радужно вспыхивала паутина, обещая ведренные дни и обильные росы. Как-то свободней, легче дышалось в присмиревшем, убранном поле; солнце было не назойливое, небо просторное, с белыми мазками высоко парящих облачков.

Ракитин молчал, то ли созерцая вокруг, то ли уйдя мыслями в воспоминания, навеянные разговором о блокаде. «Сейчас, дорогой Иван Иванович, ты у нас повеселеешь, как кувыркнешь чарочку. Уха — это не студень из клея», — с некоторым озорством рассуждал Арсений и, предвкушая удовольствие, нетерпеливо подергивал вожжами, понукал Орлика.

4

Поздно вечером, когда скотину разобрали по дворам и на опустевшей улице остался лишь молочный запах прошедшего стада, в деревне появилась незнакомая женщина с грудным ребенком на руках; еще мальчуган лет трех-четырех держался за ее подол.

Ей показали дом Куприяновых, она постучала в запертую дверь — никто не отозвался. Как раз в это время Мария с Арсением ушли в Коромыслово договариваться насчет овцы. Иван Матвеевич находился по другую сторону избы, в огороде, куда выходили всегда через поветь. Ночевала она по соседству у Горбуновых. Бабка Настасья без слова приготовила на двух сдвинутых скамейках постель для уснувшей на руках девочки, потом поинтересовалась:

— Кто хоть ты будешь-то, матушка?

— Жена Арсения Куприянова.

— Да не выдумывай! Вон жена-то его, соседка наша, через дорогу живем. Сын у нее тоже. Сам-от Арсений теперь председателем.

— Как угодно, а детям моим он — отец.

Ответ изумил бабку Настасью и Варвару, цедившую молоко на кухне. Поспешили вздуть огонь, чтобы разглядеть ночлежницу. Лицо у ней было иконно-строгое, с черными, будто подведенными угольком бровями, с изучающей настороженностью в глазах; волосы гладкие, как вороново крыло, шея длинная. Одета бедно: рукава вязаной кофты заштопаны, на ногах — стоптанные туфли с побелевшими носками.

Не дождалась Валентина писем от Арсения. Терялась в догадках, что же случилось с ним: то ли погиб, то ли бросил ее, забыл? В последнее трудно было поверить, ей казалось, что любовь их нерасторжима. Без него родилась дочка Галинка: двое детей да мать-старуха. Кто бы знал, как солоно пришлось ей с ними в прошедшую зиму. Другую бы такую, наверное, не пережить. Председатель сельсовета подсказал ей, дескать, военкомат может навести справки об Арсении. Помогли, установили, что жив, находится у себя на родине. Скрывал, что женат. Тогда и надумала Валентина ехать, да не одна, а с детьми, не зная, что еще предпринять в отчаянном бессилии. «Пусть глянет на них, мне в глаза глянет. Должно же быть у него сердце», — повторяла она про себя.

— Дак пошто ты приехала? Думаешь увезти Арсения? Разве уйдет он от Марии! Ужо увидишь ее, баба что лебедь белый, — сказала старуха, нисколько не смутившись нездешней красотой Валентины.

— Зря, что ли, я с ними тащилась такую дорогу? — показала Валентина на ребят. — Трое суток ехала.

— Ай-ай! — покачала головой бабка. — Знамо, не от добры воли решилась. Откуда так далеко?

— От Великих Лук.

— Не слыхали. Поди, парень-то голодный да тоже спать хочет: ишь, глазенки мутные. Как звать-то тебя?

— Павлик, — охотно ответил он.

Мальчонка был похож на мать: черноголовый, крупноглазый. Смирно сидел он возле нее, покусывая пересохшие губы и не понимая, зачем мать привезла их сюда. Ему представлялось, что их встретит отец, будет весело, как в праздник. Они сидят в большой избе с темными бревенчатыми стенами, разговаривают с чужой старухой, а отец все не приходит.

— Варя, дай ему хоть брюквеницы.

Варвара намяла мальчику алюминиевую миску пареной брюквы, залила молоком и отломила кусок колючего сухого хлеба. Валентина выпила полкринки простого молока.