Лесной колодец

За ужином вся семья — шесть человек — собиралась внизу; свекор с благочестивой строгостью наблюдал за порядком, чтобы во всем было общее согласие. Внучонка баловал. Бывало, понесет его Мария спать — захнычет, потянется ручонками к дедушке.

Какие спокойные были ночи, когда Мария, прижавшись лицом к плечу мужа и протянув свободную руку к кроватке-качалке, засыпала с сознанием счастливо начатой самостоятельной жизни.

И колхоз в то время крепко встал на ноги, теперь даже не верится — на телегах развозили по домам заработанный хлеб. Народу в Задорине было много, в поле выходили с песнями. К Марии скоро все привыкли, уважали ее за немногословие и расторопность.

Однажды — за несколько дней до войны — был их черед пасти колхозных лошадей, Арсений отправился в ночное, и Мария не могла уснуть одна, попросила свекровь присмотреть за Витюшкой, а сама побежала вниз по Боярке к мужу. Точно на крыльях летела через поскотину, через ольшаники, затопленные туманом, чувствуя себя неуловимо-быстрой, как девчонка, и сердце сжималось в испуге, будто бы кто-то гнался за ней. Зыбкий огонек теплинки обнадеживающе помигивал впереди — это Арсений расположился на берегу старицы. Он удивился ее появлению, спросил:

— Случилось что-нибудь?

— Просто мне захотелось вместе с тобой побыть, — переводя дыхание, ответила она.

— Спала бы, чем томиться.

— Вовсе не томлюсь, и сна — ни в одном глазу. Тебе ведь скучно одному. Правда?

— А Витюшка?

— Он с мамашей.

Мало говорил ласковых слов, а и без них было хорошо и все понятно. Забыли они тогда обо всем на свете, не заметили даже, как обгорела пола плаща, разостланного на траве.

Арсений экономно подкладывал в огонь сухие сучья для того, чтобы поддержать теплинку: возле нее охотнее коротать время и в светлую июньскую ночь. В пойменной лощине позванивала колокольцем старая кобыла Венера, значит, остальные лошади паслись рядом, слышно было, как мерно хрумкают они молодую траву, пофыркивают, отгоняя комаров.

Заря не гасла всю ночь, тихо обошла вокруг старицы, разгораясь все шире над черным гребнем ельника, и вода, лениво лежавшая под берегом, осветилась, как будто изнутри, теплым малиновым светом. Звезды сделались крохотными, начали меркнуть в бирюзовом небе. Уже можно было различить не только ольховник, но и призрачную белизну тонких березок, теснившихся на пригорке. Лошади вышли из тумана, приблизились к догорающему костру и замерли, словно только сейчас заметили людей; даже коростель, устав скрипеть, очарованно приумолк в этот предутренний час. Было невыразимое ощущение согласного покоя в природе и в собственном сердце, когда казалось, что все вокруг — каждый листок на деревьях, каждая былиночка на лугу — проникнуто тайной музыкой.

Если бы не война, ни на один день не расставалась бы Маырия с мужем. Нет больше в живых Федора, нет грозного Мишки Кабана, нет многих сверстников Арсения, а он уцелел, сидит, как прежде, у окна, покуривает. Ведь считался без вести пропавшим. Будто воскрес. «Это я его своей любовью оберегала», — думала Мария, засыпая.

5

Недели две Арсений отдыхал, окруженный заботой жены и вниманием односельчан. Просыпался поздно, когда Мария уже уходила на работу, управившись по дому; каждый раз вроде бы с удивлением озирал просторную отцовскую избу, словно не веря до конца в свою удачливую судьбу. Просеянное сквозь липы солнце заглядывало в окна, пестрело на полу. Лежа в постели, он слышал, как тарахтит под гору телега, как скрипит колодезный журавль, как протяжно распевают петухи и деловито постукивает на повети отец — привычные домашние звуки обступали его. Внизу на столе ему наособицу оставляли позавтракать; неторопливо выпивал кринку молока и выходил на поветь, где отец, согнувшись над верстаком, строгал что-нибудь. Сюда, к отцовскому верстаку, к инструменту, к запаху свежих стружек, Арсения тянуло с детства, сам он начал плотничать рано и теперь на досуге брался за долото и рубанок, но так, вроде бы не всерьез, а поразвлечься.

Из ворот была далеко видна пойма Боярки с доцветающими черемухами по берегам, со светлыми березняками по склонам и темными ельниками за ними. В гумне поднялась вершка на два трава, узкой бороздкой пролегла в ней тропинка к бане и дальше — к заворам[1], а от них — к лесу, к речке. Это их, куприяновская, тропка, еще отец мальчонкой торил ее босыми ногами, потом Арсений с Федькой бегали купаться или по ягоды, нынче Витюшка каждый день прискакивает по ней с удилищем на плече — заядлый рыболов. Изгородь вокруг усада, прижавшаяся к сараю рябина, лошадь, пасущаяся на задах возле конюшни, — все это воспринималось прежде как нечто обыденное в своем постоянстве, а теперь приметливо бросалось в глаза, вызывало отрадное чувство возвращенной утраты; небо и то казалось особенно голубым, по-домашнему приветливым.