Лестница к самому себе

Мои глаза, наверное, в тот момент были похожи на воздушные шарики. Альма смотрела на меня, и на ее лице отражались смешанные эмоции. Я видела, что она скуксила губы и сердится на меня, но с другой стороны она была рада победе.

Мы расстались: Альма побежала в класс, а я гордая и счастливая возвращалась домой.

До сих пор дочь увлекается рисованием, а я по-прежнему стараюсь включать дома классическую музыку. Она рисует, напевая что-то, мастерит разные поделки. На все праздники мы получаем от Альмы самодельные открытки и рисунки. Гимнастику она оставила только для физического развития. В семь лет ее ждет первый класс, а пока она каждый день готовится: пишет, читает. Недавно начала читать с выражением стихи и прочитала несколько наизусть.

Наряду с этим, это невозможно было не заметить, Альма всё чаще стала обращаться к Богу – каждый день благодарит за то, чему научилась, молится, а потом просит сделать так, чтобы ее рисунки были самыми лучшими.

Думаю, когда она вырастет, станет весьма спесивой и категоричной, хотя, надеюсь, у меня получится подкорректировать эти недостатки. Тем не менее, упрямство помогает ей добиваться своего. Просто нужно найти правильный подход, ведь она по натуре все же лидер и никогда не опускает руки, если ей говорят, что ее работа не нравится. Для нее главное, что нравится ей, а остальное приложится.

Глава 4

Я и мои родные

Семья, в которой я росла, дала мне жесткое строгое воспитание. Как говорится, прошла закалку. Мой отец всегда был добрым и порядочным человеком. Работал в Обкоме партии заведующим отделом, но, несмотря на большинство людей, он славился демократическими взглядами. Порой его слова имели вес в моем воспитании, но мягкость, с которой он вносил коррективы, не всегда была оценена по достоинству, потому часто склонялся в сторону мнения жены, моей мамы. С ней мне, мягко скажем, не очень повезло. Она работала заведующей детским садом и, скорее всего, отрывалась на мне по возвращении домой.

Мы жили в достатке, финансовых трудностей никогда не испытывали. Мой брат Марат был старше на четыре года, и мама сдувала с него пылинки, особенно когда он болел. У него были самые лучшие игрушки, его оберегали со всех сторон, потому он рос абсолютно не закаленным и постоянно болел. В такие моменты он становился оранжерейным цветком, над которым тряслись с еще большим энтузиазмом. Мама никогда не относилась ко мне так бережно, как к нему, наоборот, мне казалось, что она меня ненавидит. Брат был желанным ребенком, а меня мама не хотела, потому сразу невзлюбила, когда я родилась.

Подруги постоянно говорили, что моя мама относится ко мне, как мачеха, а я Золушка. Она никогда меня не понимала и всегда относилась с особой жестокостью. Мне до сих пор любопытно, чем я это заслужила. Может, тем, что при родах акушерки сломали маме два ребра, когда выдавливали меня из живота: настолько я не хотела выходить на свет, где никто меня не ждал. А может, тем, что я постоянно плакала. Может, чем-то еще или всем вместе. Вся любовь, которую я слышала от мамы, сводилась к одной фразе:

– Как же я не хотела тебя рожать!

Она избивала меня, и это мягко сказано. Деликатный папа влияния на нее не имел. Брат жалел меня, но естественно ничего поделать не мог.

Кормить меня мать не хотела из-за сломанных ребер, и меня начали кормить козьим неразбавленным молоком. На протяжении двух недель я ревела в три ручья, кричала, и козье молоко изменили на коровье. Я продолжала рыдать. Спустя месяц мама решила покормить меня своим молоком. И то только потому, что у нее начался мастит, и сцеживать молоко было сложно.

Сейчас я понимаю, почему так дико орала. Ребенок в утробе хорошо чувствует все эмоции матери, и из-за того, что я была нежеланной, это проявилось в яростном нежелании выходить на свет. К тому же козье молоко настолько специфическое и жирное, что грудному ребенку совсем не подходит. Ирония судьбы: я родилась в год Козы, но не переношу даже запах молока этого животного.

В общем, еще с младенчества мама относилась ко мне с пренебрежением. Думаю, если бы со мной что-нибудь случилось, она бы не особо жалела и уж тем более плакала.

Помню, как в восемнадцать лет я спросила у папы:

– Пап, а я на самом деле была плаксивой и не давала никому покоя?

– Нет, конечно, – ответил отец с теплой улыбкой. – Ты плакала, пока не стала сосать грудь, а после ты была само спокойствие.

А потом рассказал, что лежа на пеленальном столе, могла описаться, но никому не было до меня дела. Отец был на работе, кроме матери, никто не мог меня перепеленать, но ей было не до меня. Она занималась всем, чем угодно, кроме грудной дочки.

С четырех лет мама убедила меня в том, что бабушка умерла потому, что я громко плакала, и та не выдержала моего крика. С этими мыслями я прожила до двадцати пяти лет. Однажды я набралась храбрости и спросила у тети:

– Тетя Мария, на самом ли деле бабушка умерла от моего плача и крика?

Мария пришла в ужас.