Лестница Пенроуза (СИ)

– Я вижу, – сказал Имс, заталкивая мрачного кота под мышку. – Хочу еще раз поблагодарить вас за такую неоценимую помощь, Эльвира! Мы, пожалуй, пойдем. Надеюсь, он не доставил вам много хлопот.

– Ну что вы, – сказала Эльвира, провожая Имса и кота к двери. – Он все время был занят своими делами. Очень, очень самостоятельный котик!

Самостоятельный котик, прибыв в квартиру, тотчас же вывернулся у Имса из рук, хозяйски обежал все комнаты, будто проверил, не устроили ли тут без него бардак и разгром, брезгливо обозрел миску со свеженасыпанным кормом и запрыгнул на стол, живо заинтересовавшись, как Имс открывает бутылку вина.

– Тебе не положено, – сказал Имс, отодвинув наглую кошачью морду.

Ушел в кабинет и сел за стол, уложив ноги на столешницу. Мерлин прискакал следом, забрался на спинку кресла и начал ходить по ней туда и сюда, как канатоходец. Спустя десять минут ему это надоело, он разлегся у Имса на загривке, свесив лапы по имсовым плечам, и начал мурчать в ухо. Мурчанье действовало на уставшего Имса как снотворное, прямоугольник окна, не закрытый шторами, сменил цвет с серого на синий, Имс потерся щекой о бархатную шкурку кота и заснул.

И тут ему снова приснился сон – один из тех, бледно-коричневых, пропитанных неприятным ощущением надвигающегося несчастья.

***

Имс ловко загнал кабриолет в гараж, бережно запер дверцы, с нежностью провел рукой по теплому капоту. Всего только час тому назад он точно так же провел пальцами в последний раз по шершавому твиду пальто Артура, прежде чем спуститься с палубы на причал.

В десятке футов от Имса духовой оркестр наяривал заунывную полузнакомую мелодию, и крики чаек, метавшихся над головой, скорее украшали ее, чем портили.

Имс поднял голову, прищурился – с моря дул настырный ветер, слепил глаза. Артур стоял на палубе не шевелясь, вцепившись руками в поручень, неподвижностью похожий на изображение на фотокарточке.

Имс махнул рукой, Артур не ответил. Раздался оглушительный гудок корабельной сирены, и мощный бок «Королевы Виктории» отвалился от дебаркадера прочь. На серый бетон выплеснуло ошметки пены, люди, теснившиеся и на бетоне вокруг Имса, и на корабле вокруг Артура, как заполошные, замахали руками, прощаясь.

Имс вернулся к себе. По его расчетам, плавание должно было продлиться две недели, ну добавим еще пару-тройку дней на всякие неожиданности, – скажем, дней двадцать. Потом еще от Бристоля до Гамбурга: допустим, еще неделю. Как ни крути, выходил месяц.

Имс не считал часы, дни, недели. Он просто жил так же, как и до отъезда Артура. Он вставал, ел, шел в лабораторию и работал, по вечерам отправлялся ужинать, по пятницам обычно заходил в бар выпить виски, потом отправлялся домой, ложился спать, и так по кругу все тридцать дней. Скрупулезное соблюдение составленного для самого себя расписания помогало, монотонность ежедневных движений – одно за другим, одно за другим – отвлекало от приступов яростной обиды и злобы: «Как он только посмел уехать! Как он посмел меня оставить?! Меня?!!»

Однако, несмотря на все усилия, справиться с эмоциями Имсу не удавалось – слишком уж глубоко проник Артур под его кожу, с каждым вздохом впитываясь внутрь, с каждым поцелуем вливаясь в кровь. С того самого момента, как серо-стальной, с крупными блямбами заклепок, борт корабля унес Артура в Атлантику, каждую минуту времени какая-то часть мозга Имса думала о том, с поправкой на часовые пояса, чем сейчас занимается Артур. Вот, наверное, он спит в темной каюте, а вот сейчас занимается утренним или вечерним туалетом, причесывается, тщательно распрямляя кудри гелем, повязывает галстук, расправляет манжеты.

Две недели спустя Имс представлял, как Артур с палубы смотрит на пестрое мельтешение в бристольском порту, а потом – на серые волны Ла-Манша.

Телеграмма пришла, как и ожидалось, ровно через тридцать дней, предельно простая и лаконичная: «На месте». Но она будто сделала только хуже – раньше у Имса был почти точный срок, до которого надо было дотерпеть. Теперь все стало по-другому: теперь главным в его жизни стало ожидание. Оно вытеснило все другие чувства, исподволь заполонило все его мысли, наполнило собой от ступней до макушки. Он ждал письма каждый момент, засыпая, просыпаясь, в лаборатории, во сне. Он бросался к почтовому ящику, как изможденный жаждой странник в пустыне бросается к источнику. Почтовый ящик, как мираж, оказывался пустышкой.

***

Имсу хотелось заглушить это тягостное чувство, освободиться от него, не мучиться ежечасно, потому что это было ненормально, непривычно для него – и он уезжал за город, гоняя на своем кабриолете по пустынным дорогам, просиживал до поздней ночи в лаборатории, а чертов почтовый ящик все так же маячил на периферии его мыслей.

Новости из Европы приходили неутешительные. Имс, как мантру, повторял себе: «Все будет хорошо, все обойдется, он успеет, он выскользнет», но писем все не было, а шансы их получить таяли с каждым новым репортажем из Германии.