Летит себе аэроплан

Мама прикладывает ладонь ко лбу Марка, заглядывает ему в горло.

— Я хочу к тебе, мама, — говорит Марк.

Мамины груди похожи на подушки. Марк кладет голову на такую грудь—подушку.

— Мама, завтра Зуся со своим отцом Элей едет на ярмарку. Можно провожу его хотя бы до моста?

— Если у тебя не будет болеть горло, сынок, — сонно произносит мама.

Убаюкивающе стучит в окно дождь. Тихо. Все в доме спят.

На телеге, груженной товаром, ехали Марк и Зуся. Эля правил лошадью. Солнце уже было низко, из—за домов слышался густой колокольный звон.

— В православном монастыре уже звонят, — сказал Эля, — поздно выехали.

Он хлестнул лошадь, она побежала резвей. Но на перекрестке телегу задержал городовой.

— Куда прешь, чесночное племя? Не видишь, крестный ход?

По Двине плыли украшенные коврами лодки. На передней — духовенство и певчие. Следом на лодках с хоругвями плыли монахи и публика.

— Православную Пасху свою справляют, — сказал Эля и тихо добавил. — Чтоб они пропали со своим Христом! Из—за них придется в пути ночевать, в корчме. Приедем на ярмарку только утром, место хорошее не займем. Чтоб они пропали с их распятым байстрюком! — добавил он опять тихо.

Лодки пристали к берегу, и процессия по тропке начала подниматься к монастырю. Слышны были пасхальные каноны и звон колоколов.

— Красиво поют, — сказал Марк, глядя на проносимые мимо хоругви с ликами Христа и Божьей матери. — А правда, что Христос был еврей и мать у него еврейка?

— Он был байстрюк! — зло ответил Эля. — У него не было законного отца. Мать его на стороне нагуляла.

— А на какой стороне нагуляла? — спросил Зуся.

— Что ты спрашиваешь глупости? — сердито сказал Эля и беспокойно посмотрел на длинный крестный ход, загораживающий дорогу. — Ах, не успеем засветло на ярмарку приехать, придется в корчме ночевать. Вот и новые расходы.

— Я слышал, Христос был добрый и всех любил, — сказал Марк.

— От кого ты слышал такие глупости? — сердито спросил Эля. — От Таньки—воровки? Или от Катьки—молочницы? С этого Христа все началось… Все эти погромы. Потому что мы, евреи, не признаем этого незаконнорожденного байстрюка Богом. Наш Бог на небе, а их Бог нарисован на доске. Их Бога можно разрубить топором, сжечь, как дрова, растопить им печку. — Эля засмеялся. — У нас великие пророки — Исайя, Иеремия, Иезекиля, Даниил, а у них святыми считаются простые рыбаки, пастухи и даже проститутки. — Эля опять засмеялся. — А Бог у них простой плотник.

Наконец крестный ход миновал. Эля тронул лошадь, подъехали к мосту.

— Мне пора домой, — сказал Марк, слезая с телеги.

— Я тебе привезу с ярмарки мятных леденцов и глиняную свистульку, — сказал Зуся.

Переехав мост, телега поехала степью. Уже смеркалось, было пустынно, тихо, лишь издали едва доносился колокольный звон.

Возле столба сидели пьяные Петруха и Тренька, справляли в канаву нужду.

— Кто—то едет, — сказал Тренька.

— Это еврей—ювелир, — сказал Петруха, натягивая штаны.

Петруха и Тренька выбежали навстречу телеге и стащили Элю на землю. Зус заплакал, но Тренька прикрикнул:

— Цыц, гнида жидовская, раздавлю!

Зуся в страхе затих.

— Давай деньги! — сказал Тренька Эле.

Бледный Эля отдал деньги.

— Давай золото! — сказал Петруха.

— Золота нет.

— Врешь, ну-ка целуй крест! — И протянул к губам Эли оловянный солдатский крест на остро воняющей потом кожаной тесемке.

Эля отстранил губы от креста, который все тесней прижимал Петруха.

— Святой крест не любишь, — дыхнул водкой—луком Тренька, — убийца Христа—спасителя.

— Иуда!

Они привязали Элю к столбу, плеснули на него керосином и подожгли. Пламя сразу охватило Элю со всех сторон.

— Быстро горит, — усмехнулся Тренька.

Они выбросили Зусю на землю, вскочили на телегу и уехали.

На рассвете Зуся постучал в окно к Шагалам. Он не мог ничего говорить, только плакал. Увидав лежащие на столе хлеб и селедку, Зуся взял их и начал с плачем есть.

— Ребенок напуган, — сказала мама. — Сядь и расскажи все. Где Эля?

— Папа сгорел, — дрожа, произнес Зуся. — Я боюсь пойти домой и сказать об этом маме.

— Что значит — сгорел? — спросил Захария.

— Его сожгли воры… Он горел быстро, потому что был худой. Я хочу много есть, стать толстым. Если меня будут жечь, я буду так долго гореть, что воры не дождутся конца.

— Ребенок в лихорадке, — плача, сказала мама, — надо уложить его в постель. Я сейчас побегу к Хае.

— Надо сообщить в полицию, — сказал Захария.

— Полиция — такие же антисемиты, как и эти воры, — сказала мама. — Думаешь, они помогут найти украденные деньги?

Зуся все не переставал есть. Марк подошел к столу и тоже начал есть большие куски хлеба.

Элю похоронили в почти пустом гробу, на дне которого лежали несколько горстей пепла, его полуобгоревшая шапка и башмаки. Когда процессия шла по городу, Хая била себя в голову и кричала:

— Я не знаю, где мой муж, а где сгоревшее дерево!

На кладбище читали над могилой заупокойную молитву. Все плакали.

Общий плач продолжался, но это уже не похороны, а свадьба.