Летняя ночь для двух одиноких сердец

– Сволочи! Что тут скрывать и извиняться? Говори как есть.

– Как ты смогла простить их после того, что они сделали?

– Со временем я простила многое. Тем более родители, упрекавшие себя в испорченности и других смертных грехах, когда оставили меня на три долгих месяца взаперти с собственными мыслями, были так ко мне внимательны и добры, что любой ребенок-сирота позавидовал бы. Я и не жаловалась. Как уже говорила, не вспоминала о прошлом. Как, впрочем, и они. Им совестно, мне – больно. Зачем ворошить то, что кровоточит? Мы предпочли двигаться дальше.

– Ты очень смелая и сильная…

– Думаешь?

– Я не смог бы жить с теми, кто в любой момент может бросить.

– Никто никого не бросал, – она нежно улыбнулась и спросила: – Есть вино?

– Да.

– Не против, если мы выпьем по бокалу?

– Уже несу.

* * *

Мы выпили по бокалу вина.

Теплота по телу, легкое головокружение от винограда и сока незримого плода любви, созревшего и сочившегося прямо по моим венам – к сердцу.

Лишь скромность и правила приличия не давали мне буквально наброситься на нее, вцепиться губами в ее шею, обхватить тонкую талию и прижать к себе, чувствуя жар плоти.

От вина ее щечки зарделись. Глаза сверкали, как огоньки маяка в бездне бушующего моря; они вели заплутавшего путешественника, чье сердце мертвело от одиночества и серости дней, к спасению, к простой и очевидной вере, что все не зря и что впереди еще много дней, озаренных любовью.

Ее любовью.

– Я опьянела, – тихий смешок. Нежный, женственный.

– Хорошо, – я не мог позволить себе смотреть по сторонам; центр мироздания – она.

– Что я делаю?

Она отвела взгляд, поставила бокал на журнальный столик, встала и повернулась спиной, но не решалась сделать первый шаг. Виктория словно на распутье: то ли уйти навсегда, то ли остаться навсегда.

Снова.

Надо решить сейчас.

Но решение было принято давно.

Она это знает… и я.

Я встаю. Отпускаю руки в свободное плавание и как можно нежнее касаюсь ее талии. Руки скользят по глади, расплываются в разные стороны, чтобы встретиться и прижать ее к себе. Моя голова тонет в ее непослушных волосах, пахнущих ромашкой и ванилью, и пробирается к горячей щеке, по которой скатываются одинокие слезы.

Она не двигается. Дрожит, словно только что искупалась в холодном озере.

– Так лучше?

– Да, – шептала она.

– Расскажи, что волнует тебя. Я, возможно, помогу и развею твои сомнения. Раздумья.

– Слова не помогут.

Она проворно повернулась ко мне лицом, не разрывая объятий. Наши губы почти касались друг другу.

Я не мог унять дрожь.

– А что поможет?

– Ты знаешь.

Вспышка перед глазами от прикосновения к ее губам.

Короткий несуразный поцелуй, словно дождь в зимнюю пору, быстро стирается перед страстным танцем языков двух душ, стремящихся объединиться, стать единым целым – Вечностью, в которой нет одиночества, боли и страха. Только они – двое, потерянные в дымке времени, чтобы обрести то, чего были лишены.

– Ты хочешь…

– Не надо говорить.

Наши губы неразлучны.

Я раздеваю ее, она – меня.

Шаг за шагом, и мы бросаемся в плен мягкой кровати, голые и беззаботные.

Ее нагота еще больше кружит голову. Богиня. Свет моих чресл. Белая шелковистая кожа, волнистые изгибы фигуры, украшенные россыпью веснушек, упругие наливные груди с розовыми сосками, торчащими от порыва страсти, треугольник светлых – почти невидимых – волос между ног.

Я целую ее. Она горит, изворачивается, как дикая кошка.

Стонет.

Я – погружаюсь, захлебываясь. И исчезаю в ней. Весь – без остатка.

Мы любим друг друга, двигаясь в такт с музыкой, что играет только для нас. В такт с биением двух сердец, бьющихся в унисон. Я никогда не любил, но в ту ночь понимал, что это и есть – то самое, неуловимое и для многих недосягаемое.

– Люби меня. Люби.

Я вспыхнул, чтобы сгореть. Чтобы переродиться.

* * *

Мы курили прямо в постели. Дым, сизый и дико дурманящий, витал по комнате, поднимаясь к глянцевому потолку, в центре которого висела ромбовидная люстра.

Я представлял, что кровать – облако. А все, что окружало нас – ночное небо, устланное мириадами звезд. Все выше и выше – туда, где вечный простор.

– Ты веришь в полную свободу? – спросил я.

– Да, – не думая ответила Виктория.

Я удивился.

– Но мы скованы. Политически, социально и…

– Не говори за всех. Это ты скован.

– Нам говорят, что делать, куда идти, где умирать. Все расписано. Демократия – пшик.

– Давай я расскажу тебе одну историю, и ты все поймешь.

– Давай.