Летние гости

Степан не успел с Шурой-нижним попрощаться. Обидится, поди. Сергей посадил его на ночной поезд. Дорогой, пока до вокзала ехали, Степан сыну рассказал про то, что хотел у него жить. Сергей даже обиделся, что у отца такие опасения были. Решили, что Шуре накажут: пусть недели две место автокарщика прихранит. За это время Степан вернется. Может, и не один, а с Ольгой сразу приедет, поселятся у них.

И Симе ничего не успел Степан сказать. Исчез — и все. Да ладно. Баловство это одно. Не надо себя распускать, но долго еще ни с того ни с сего она вспоминалась.

Ночью в вагоне то ли во сне, то ли спросонок увидел Степан всю Лубяну и речку Чисть. Сверху, будто с высокой сосны или с какого-то самолета, смотрит на сине-зеленое раздолье лесов, и в этом раздолье чернеет Лубяна. А в Лубяне их дом. В нем Ольга одна-одинешенька. Дочь Даша в школу на неделю уезжает. И будто не днем это, а ночью, при лунном свете. И уж чуть ли не с луны все это он видит. И пожалуй, сам он неживой, раз все видит с такой высоты. По Лубяне поднимаются банные горьковатые дымки. Вот и Ольга вышла с сухим веником под мышкой, не знает, к кому в баню сходить. К Дюпиным, так не больно хорошо, и так все годы, пока тут живут, к ним ходят.

Степану стало не по себе. Баню-то он срубил, а печь-каменку сложить не успел. Решил: «Уеду, не нужна станет». А теперь вон ходит Ольга мыться то к Макиным, то к Дюпиным. Даже беспутный Егор имеет баню, а он, Степан, — нет. Идет она к Раиске Макиной, а его, своего мужа, не замечает, хотя он-то сверху все доподлинно видит. Уж и вправду, поди, неживой, раз окликнуть и позвать не может. Силится крикнуть, а крику нет, сип один. Вот такое может примерещиться. А не откликается, видно, оттого, что он на буфетчицу заглядывался. Отколь узнала-то?

Проснулся Степан, обрадовался. Не на луне он вовсе, а в вагоне. Поезд стоит около какого-то разъездика. Тихо-тихо. Проводница открыла двери тамбура, чтоб вымести сор, и вдруг Степан уловил давние запахи елового леса, весенней земляной прели. От этих запахов и тишины ему стало так хорошо, что из груди поднялась к глазам какая-то волна. Он оглянулся — не зареветь бы. Скорей бы дом. Тут впервые осознал, что истосковался по своим местам.

В тишине он расслышал теньканье синицы, которой подпела неизвестная гостевая птаха. Все это было свое, понятное.

Сойдя утром с поезда, встретил Степан в Иготине Аграфену Карасиху, мать Тимони-тараторки. Возвращалась она в деревню Сибирь. Обрадовался Степан.

— Как Ольга моя?

— Полегчало, бают, — сказала та. — А чо уж ты одну бабу оставляешь?

— Да так уж, — уклонился Степан.

Стояла средина апреля, и дороги отказали, расквасились. Степан лепился с теткой Аграфеной по обочине, чтоб не увязнуть в грязи. Аграфена опиралась на лыжную бамбуковую палку, которую запасливо выпросила у знакомых. Ступала она косолапо, носками внутрь. Тимоня был вылитая мать. И голос такой же натужный, и лицо с багровым носиком, похожим на ягоду викторию, такое же.

Говорила Аграфена, что теперь в Лубяне новое начальство. Молодой, а весь плешивый директор. То ли от ума, то ли от баб лысина. Сообщила, что Марька-почтарка опять разрешилась, принесла девочку. Весной татарин ходил, дак, видно, от него. Тракторист Афоня Манухин уходил от своей жены Алевтины, да нашла она его, назад воротила. От нее никто не укроется.

Степан вполуха слушал все эти новости и вроде не слышал. По-прежнему нес в себе ту умиленную, тихую радость, которая бывает при встрече с родными местами. На веретеях шел от земли текучий воздух. Взбодренные дождиком, смывшим зимнюю плесень, радужным огнем сверкали озими. Топорщились, хотели расти. Радовал Степана слепящий блеск размоин, мягкая пихтовая зелень, розовато пушившиеся стебли дикой малины. Так и погладил бы. Он знал: коснись — десятки жал вопьются в кожу. Но все равно, провел рукой, чувствуя, как обжигает пальцы.

У веселого березника, будто набравшего у зимы белизны, догнал их газик. Шоферскую дверцу распахнул незнакомый человек в заломленной зеленой шляпе и в очках. Да нет, знакомый, оказывается, главный инженер управления Зотов. И вовсе не главный инженер теперь, а директор совхоза «Лубянский», который возник вместо колхоза «Красное солнце», пока не было Степана. Кончилось правление Гени-футболиста. Опять вернулся учить студентов русскому языку, а на его место в совхоз поставили Зотова.

— Вижу, нашенские. Садитесь! — крикнул Зотов.

Степану понравилось, что директор сам ведет машину, причем уверенно. Иногда повернется к ним вполоборота и почти на дорогу не глядит. Так могут ездить только люди, которые давно привыкли к баранке.

Степана Зотов узнал.

— Загостился что-то, Степан Никитич, — сказал он, — тут слухи пошли, что вовсе не вернешься.

— Да, теперь я, считай, отрезанный ломоть. Работаю автокарщиком на заводе.

— Вот те раз, ексель-моксель! — воскликнул Зотов. — А как Лубяна?

Почему-то к месту и не к месту вставлял Зотов эти свои слова, вроде любимых Степановых «сундук, сорок грехов».