Летние гости

Тетка Марья и раньше никогда мужиков не дожидалась, чтоб по хозяйству что-то сделать, и теперь не ждет: схватит молоток и, как умеет, гвоздь заколотит, отпавшую доску прибьет. Степана просьбами не обременяет.

Ей без году восемьдесят, а память пояснее, чем у иного молодого. По дому вовсю управляется, а кликни бригадир Афоня Манухин, запоном скоренько подпояшется, тяпку или ведро в руки — и пошла: сено ли грести, удобрения ли по черепку разбрасывать, картошку ли перебирать. А восемьдесят ей не дашь — на голове почти ни единой сединочки. Таких гвардейских старух в Лубяне пока еще немало. Афоню они выручают.

— Я артельную работу люблю, — говорит тетка Марья. — В единоличности-то ведь так урабатывались, што свету белого не видели. И было работать тоскливо. В колхозе весело стало. Я старалась, больно старалась. Приду с молотьбы, себя не чую. Твоя мать Лукерья мне подает, а я ишшо кому-то. Как машины заведенные. Большим пальцем под поясок подтыкаешь сноп и другой бабе его. В глазах после этого одни снопы, одни снопы, так и плывут, так и плывут.

Вот как было. Это теперь заместо бабы комбайн, всю ее работу делает.

Дак вот. Бабу комбайны заменили. А мануфактуры-то сколь теперь — ситцу, штапелю, — носить не переносить. А я ведь и девкой и бабой в портянине ходила. Выстираешь лопотину, дак она и в корыто не влазит, будто корье еловое. Жить да радоваться надо теперь бабам.

Раньше при дороге-то сиди, один-два мужика проедут за день на телеге, и все, а теперь машины снуют. Надо ехать, на автобус садись, на мягкую скамейку с перилами, а ране за все ноги отвечали, пешком да впробеги, пешком да впробеги. А во время-то войны я уж и не говорю. Хватили горя.

Себе тетка Марья всегда находит дело. Нынешней зимой уговорила Степана, чтоб снес ей с подволоки ткацкий стан. На нем она из разного ремонья делает половики. Позовут ее в гости или просто так надумает прийти, обязательно притащит целое полено — скрученный рулоном половик. Развернешь — радуга, да и только. Умеет она подбирать цвета. У Степана в дому все половики сотканы ее руками. В солнечный день загляденье.

Ткет свои половики тетка Марья и разговаривает, вопросом таким иной раз озадачит, что сразу и не ответишь:

— Пошто раньше наши мужики уходили зимогорить, на заработки то есть, а теперь у нас зимогорят и армянцы, и татары, и закарпатцы? Пошто у них мужиков много? Наши-то куды делись?

— Долго рассказывать, тетка Марья, — отвечает Степан. — Сколь народу-то нашего на Урале, в Сибири живет. Кабы посчитать, миллион бы получился.

— Оно и вправду много, — соглашается она.

— Теперь-то вроде на поправку дело идет, только бабам нашим побольше ребенков надо родить, — говорит Степан.

— А кому родить-то, Степан? Нам, старухам? Мало молодых.

И это правда. Или еще спросит:

— Не пойму я, Степанко, што к чему. Ране говорили «борона», дак борону и видишь, «плуг», дак плуг и есть. А теперь видишь трактор, а он не трактором прозывается, косилка, а она вовсе не косилка, а «кир».

Степан растолковывал, что и зачем, а потом подумал: и вправду ведь вся техника — буквы да цифры, им, механизаторам, понятно, а больше никому.

Стара тетка Марья, а все подмечает.

И Нинка у нее такая. Бойкая, непосидячая, все у нее под руками горит, не ходит, а впробеги носится, себя не жалеет и других не щадит. Одним словом, бедовая.

Было такое в Сибири происшествие. В огородах лук стрелки выкинул, травы в самом соку. Работать бы надо, удои идут на прибавку, а Нинкина напарница усвистала в город. Слышно, вовсе не вернется в деревню. Афоня тогда бригадирил первые месяцы. Хвать-похвать, к одной хозяйке сунется — отказ, к другой — да што ты, Манухин, спятил, за две версты из Лубяны в Сибирь бегать? Ни одна не согласилась на сибирский двор идти. Может, потому, что Манухин еще ни убеждать, ни заставлять не научился. Да и подумать, трижды на дню за два километра и обратно бегать надо. От ног отстанешь. На слом этот двор надо, в нем и всего-то двадцать восемь коров.

Прикатил к Нинке и заявил:

— Один выход — ферму ликвидировать.

— Это пошто?

— А никто не идет. Коров перегоним в Лубяну. Тебя на свинарник определим, — все уже у Афони в голове спланировалось.

— Уберём, говоришь? — взбеленилась Нина. — А этого не хочешь? — и сразу четыре кукиша загнула. На левой руке два и на правой столько же. — Да чтоб я со свиньями возилась? Никогда! Я одних коров люблю. Тут всех я с теленочков воспитывала.

Афоня опешил.

— А чо, Нин, больше ничего не сделать.

— Не сделать? Одна буду работать. Все двадцать восемь коров возьму.

И взяла ведь. Два года, пока дом не перетащили в Лубяну, за тридцатью коровами ухаживала и лучшей в совхозе дояркой была. Правда, тетка Марья помогала. Коров шесть — восемь выдоит. Зашел как-то Степан, — и Люська маленькая, лет восемь ей было, тоже ведь под коровой сидит, за соски дергает, матери помогает.

Раньше в сибирский коровник и Геня-футболист, и Тимоня опасались заходить: Нинка отбреет за плохие корма, за то, что простенок вывалился. И теперь Афоня не больно часто заглядывал, хоть старался вроде, помогал.