Летние гости

Степан сколько спасиб с Ольгой наговорили, а Андрей только рукой отмахивался:

— Брось-ко. Что, ты бы не полез, если ребенок тонет?

И вот теперь Андрюхе надо было свою «крестницу» вразумлять. С Манухиным он толковал с глазу на глаз, Дашу тоже расспрашивал. Ничего, видно, решить не мог. Степана позвал.

Вечером сидели они в новой конторе. Степан озирался по сторонам, взглядывал на Дюпина. Постарел Андрей, вовсе волос-то не стало на голове. Идет времечко. Дети тоже у него уже большие, последний ныне в армию ушел. Степан достал стершийся до желтизны портсигар, закурил.

Дюпин не поднимал глаза на Степана, переставлял на столе заплывшую чернилами подушку для печати, продул от пыли деревянную карандашницу, потом ткнулся в ящик стола. Делал всякие вовсе ненужные дела. Видно, не знал, как ловчее начать разговор. Потом голову взметнул:

— Слышь, парень, плохи ведь дела-то. С обоими говорил. Не отпираются. Он прямо рубит — люблю, она — люблю. Вот штука какая! Как сговорились. Афанасий-то мне выложил: «Не могу без нее, жизнь мне не мила. На Алевтину глядеть не хочу».

Я ему: «Алевтина Алевтиной, а дети? Их осиротить хочешь?»

«Дети у меня хорошие. Витя семилетку кончает, Танечка отличница, — отвечает. — Их жалко».

Я ему: «Дак об чем ты башкой своей думаешь? Приструни себя, пока не поздно».

«И так, — говорит, — голова разламывается», — сам к окну отвернулся. Тяжело, видать.

«Кончай, — говорю, — с этим. Кончай».

Степан слушал, и росла в нем на Манухина злость: какой прохиндей оказался. Девчонку молоденькую с пути сбивает и сбивает. Да и Андрея-то Макаровича тоже обидел. Так перед ним высказался:

— Я, — говорит, — хорошо помню, как ты, Андрей Макарыч, переживательно про любовь рассказывал. Через реку Дон ты переправлялся. Рядом плыли сержант и медсестра из твоей части. И вдруг она тонуть стала. Сержант ее любил. Бросился к ней, хоть совсем плохо плавал. Захлебнулись бы они, но ты бревнышко будто бы им подтолкнул свое. Сам, думал, так доберешься, на реке вырос.

— Ну, помню. Не отказываюсь, рассказывал, — сказал Дюпин.

— Так вот, — говорит, — я теперь подумал, Макарыч, что ты бревнышко тогда им не подталкивал, — сказанул Манухин, — потому что сержант-то старослужащий, поди, женат был, так что любовь к медсестре шла не по закону. Сами они выплыли, если выплыли.

— Видишь, куда загнул! — рассердился Дюпин. — Это не твое дело! Ты моего прошлого не касайся.

А он:

— Вот и видно, что ты теперь не по-человечески рассуждаешь, а как прокурор, незаконно — значит, и понимать не надо. А ты в душу ко мне загляни.

— А я тоже разобиделся, — рассказывал Дюпин. — Как я в твою душу загляну, коли у меня такого нет образования? Не прокурор же я. Врачи вон специально учатся, чтоб в нутро заглядывать, дак на это у них шесть годов уходит.

— Ладно, — говорит, — извини меня, Макарыч, погорячился я. Прав ты! Об одном тебя прошу: Дашу не затрагивай. Меня пусть вызывают, чего заслужил, то пусть и определят. Ее не задевайте. Она тут ни при чем. А то ведь есть такие, которые считают, что можно одного человека для примера измордовать, чтобы других научить. Опасные это люди. Станут ее мордовать…

— Ну, я пилюлю эту проглотил, и потом разговор у нас пошел тише. Я ему говорю, что Даше настоятельно буду советовать уезжать из Лубяны. Он молчит.

Об этом, об отъезде дочери, подумывал и Степан. И верно, пожалуй, рассудил Дюпин. Время да расстояние лечат. Память забывчива. Надо Даше уезжать. Устроится на работу, найдет кого-нибудь.

Явился Степан после разговора с Андреем Макаровичем и твердо сказал, как припечатал:

— Все! Хватит, Дарья, отправляйся к Сергею. Там на работу устроишься, себя поймешь. А смотреть, как жизнь себе калечишь да отца с матерью позоришь, не могу. Не под силу мне на эти фокусы глядеть.

Она вначале артачилась — не поеду. Но потом вместе с Ольгой они за нее взялись. Уговорили.

Тихая, послушная уезжала дочь. Чего в душе у нее творилось, Степан догадывался. Всю бы тяжесть себе взял, чтоб ей легче стало! Да так не бывает.

ГЛАВА 5

Отец у Степана дальше Лубяны, пожалуй, и не бывал. Даже в германскую не взяли его из-за желудка. А вот его брат Яков, этот добирался до Дальнего Востока. Считай, каждый год по осени отправлялся зимогорить. Доски пилил на чужой стороне. Это теперь везде пилорамы да лесокомбинаты. А тогда дядьке Якову долго надо было поширкать, чтоб бревно раскроить. Но дядька был неунывный, весело машет с напарником чуть ли не полупудовым полотном и вроде устали не знает.

Тетка Марья, его жена, чуть отвернется к печи, не успеет упредить, чтоб Яков рубаху снял, прежде чем умываться пойдет, готово — лопнули рукава. Засучит их дядька Яков, вскинет ладошки к рукомойнику — и тр-рр-рр, поехала рубаха. Мускулы на руках из-за этой пилы у него как у циркового борца. Даже домотканые, портяные рубахи не выдерживали.

Считай, с парнячьей поры уходил он зимогорить за Урал. А жениться все-таки приехал домой. Об этом тетка Марья и теперь рассказывать начнет, уши развесишь.