Летние гости

В купальнике-то я и лежала. Покажу потом, желтой-желтой и с пряжечкой на брюхе. И до того долежала, кожа, как папиросная бумага, сползла. А потом приобвыкла я. И загорела, как все. Главное, чувствовать себя так, что ты ничем других не хуже.

Обжилась я, дак столь хорошо казалось, будто в сказке живу или в кинокартине какой. Выйдешь к морю. Красота! Оно ворочается, будто живое. Дышит. Бухнешься, не вылезала бы обратно. Благодать! А мандаринов сколько, черешни этой самой, как у нас картошки. Так бы жила там, домой не ездила.

А потом купаться нельзя стало. Большая волна началась. Шторм называется. Все бабы, как куропатки, у бережка. Ноги помочат — и на пляж. В воду нельзя, захлестнет волна.

А был там один физкультурник, Гриша зовут.

«Ты, говорит, Нина, смелая. Вятские — они хватские…»

Поплыли. Он-то умеет, как надо, в море с волной справляться, а я — нет. Далеко заплыла, а обратно к берегу повернула — плохо подается. Плыву-плыву, а у берега волна меня обратно сносит. Вовсе из сил выбилась.

Доярки со страхом смотрели на подругу.

— Ох, Нинка, рысковая ты, — мотала головой Раиска, — я бы дак ни в жисть не полезла в это море.

— Обессилела я, — продолжала Нинка. — Ну, думаю, все, а кричать да помощь звать все равно стыдно. Булешкаюсь еле-еле, держусь. И тут вспомнила я, бабы, все. Лубяну нашу, Люську свою, маму. Корову Векшу почему-то еще вспомнила. Телиться ей скоро. Как без меня? Неужели, думаю, хана мне? Рассердилась. Реву. Да как это так! Да как это так не выплыть! Я девка военная, не такие тяготы испытывала. Раз, другой, третий поднырнула под волну, как физкультурник-то делал. Обратный-то вал надо мной и прошел. Выползла на берег ни жива ни мертва. Вцепилась в камни. Не отдерешь. Лежу, от радости реву. До твердой земли добралась.

Физкультурник Гриша спрашивает, что, мол, ты, Нин, бледная такая, а я: «Так просто, Гриш. Устала». А сама даром что возле смерти была.

И после этого домой захотелось невперенос. Ну, думаю, бог с ним, с этим морем. Хорошо оно, да лучше нашей Лубяны, бабы, нет. В этом уж я доподлинно убедилась, — заканчивала Нинка. — Ну, айда коров доить, а то у меня еще на месяц рассказов. Грузин один в меня там влюбился. Не поверите. А вот было…

И доярки ждали новых Нинкиных рассказов.

ГЛАВА 6

Самым частым гостем в Лубяне и деревне Сибирь был Тимоня.

— Опять почеститель нагрянул, — говаривала тетка Марья.

Да и что не ездить. От Иготина по нынешней гравийной дороге рукой подать. По прежнему проселку дальше было. Но тогда Тимоня сам здесь жил. А теперь он иготинский житель. В центре района обретается.

Перво-наперво наведывался Тимоня к Степану. Хоть и были времена: ни тому ни другому не хотелось ни здороваться, ни просто глядеть друг на дружку, — Тимоня их почему-то забыл. Являлся как гость дорогой.

По суетливому стуку шагов догадывался Степан, что идет он. Являлся так, как будто час назад виделись: не здоровался, не расспрашивал, как живется-можется. С порога бросал:

— Степ, помидорная рассада есть ли у тебя?

— Как не быть, — вовсе не удивившись появлению бывшего приятеля, отвечал тот.

Тимоня, строго морща лоб, осматривал топорщившиеся растеньица, рылся пальцами в земле.

— Сто корней дашь?

— Может, и дам, — отвечал Степан, разглядывая Тимоню. Железнодорожный китель с молоточками, фуражка с крылышками. Но, пожалуй, не так солидно выглядит он теперь. В дерматиновой, под хром, тужурке был начальственнее. Но ходит решительно, ногу отставляет степенно. Знать, по службе повысился. И вправду так вышло. Уж не весовщик он, оказывается, а заместитель начальника в станционной товарной конторе.

— Сколь просишь? — остро взглядывая, спрашивал Тимоня и глаз не спускал, пока Степан не давал ответ.

— Да бери так. Останутся же. Мы думали: не взойдет семя, а вон какая щеть прет.

— Ну, смотри, никому не отдавай, а то негде мне купить, — прибеднялся Тимоня.

А Степан уверен был, что побывал тот уже и у тетки Марьи, и у конюха Петра Максимовича, у всех, кто умеет помидорную рассаду растить. Да бог с ним: Тимоня из-под матери такой прошастый.

Закинув руки за спину, взглянул Тимоня на новую лампу.

— Люстрочку купили?

— Дашка это, — чувствуя себя немножко в чем-то даже виноватым за то, что вот «люстрочка» появилась, отвечал Степан.

Тимоня голову совал за заборку, в Дашину горенку. Смотрел, не прибавилось ли чего там, потом шел к заборке, отделявшей жилую избу от печи.

— Шкапик белый, — замечал Тимоня. — Сколько отдали-то?

— А кто его знает. Это все Ольга с Дашкой. Вроде восемьдесят рублей.

— Восемьдесят семь, — уточнял Тимоня. На деньги, должности и фамилии он был сильно памятливый.

Под конец Тимоня говорил о настоящей причине, из-за которой явился к Степану.

— Подбрось-ко меня, Степ, до Сибири. К старухе заглянуть надо, — так он называл свою мать Аграфену.