Летний брат

— А кто такой Нино?

— Мой друг.

— Друг?

Она энергично кивает в ответ, но больше похоже, будто она забивает подбородком гвоздь.

— Что за друг?

— Просто друг.

— Как Люсьен?

— Тоже друг.

— А я кто?

Селма упирается руками в бедра и пристально рассматривает сначала мое лицо, затем руки и коленки, торчащие из-под шорт. Ее губы уже будто бы складываются в начало слова, но затем снова растягиваются в улыбке. И когда я уже перестал ждать ответа, она решает:

— Ты брат Люсьена.

— И все?

Селма еще раз встряхивает стеклянный шар.

Не думая, что делаю, я прижимаюсь к ней губами. Глаза я зажмурил. Она отвечает, и я высовываю вперед язык. Внутри мокро, а на вкус — как энергетик. Я чувствую ее зубы и теплую пустоту за ними. А потом мы снова отдаляемся друг от друга. Она дышит неровно, будто только что вынырнула из-под воды.

— Извини, — немного заикаясь, говорю я.

Затем встаю, разглаживаю покрывало там, где только что сидел. Селма не выглядит как кто-то, кто только что целовался. Больше похоже, будто ее толкнули, и она врезалась лицом в стенку. Я быстро беру полупустую банку и делаю пару глотков. На пробковой доске я замечаю пару поздравительных открыток.

— Думаю, я тоже должен подарить тебе подарок.

— Подарок?

— В следующий раз. Хочешь?

Селма кивает.

— Вот, держи пока что.

Я передаю ей стоявший на тумбочке энергетик. Она отпивает совсем немного и вытирает губы рукой.

— Когда ты мне подарок подаришь?

— В следующий раз.

26

Внизу живота у меня что-то теплое, я такого еще никогда не чувствовал. До этого я всего один раз целовался по-настоящему, с языком, это случилось с Натали после каких-то догонялок на школьном дворе. Тот, кто проиграл, должен был со мной поцеловаться. Не обязательно долго, но все стояли вокруг нас и возбужденно кричали, потому что целоваться надо было обязательно с языком. В тот раз мне показалось, будто кто-то попытался вкрутить мне в рот гайку.

По дороге к выходу я заглядываю в комнату Хенкельманна. Его дверь слегка приоткрыта, а жалюзи повернуты так, чтобы свет не проникал внутрь.

— Ты спишь?

Изголовье его кровати опущено. Под одеялом — недвижное тело. Под бумажными птицами Люсьена стоит еще одна кровать, но на ней пока что никого нет, она обернута прозрачной пленкой.

— Ты снова хозяин целой комнаты. А соседа ты что, испугал?

Но в ответ тишина, все звуки, наполняющие комнату, доносятся с улицы.

— Селма больше не сердится, — шепчу я, — мы целовались с языком.

Его совсем не трогает то, о чем я ему поведал.

— А ты знаком с Нино?

В полутьме виднеется только мерцание его глаз.

— Хочешь поиграть в нашу игру? Хенкельманн?

Его рот превращается в зияющее круглое отверстие.

— Сейчас включу лампочку, только не пугайся.

Судя по глазам, он едва ли уловил какие-то изменения. Я замечаю, что поручни по краям его кровати не подняты, и сразу отступаю подальше.

— Умно, умно! Хотел меня поймать, Хенкельманн? Чтобы я подошел поближе, а ты потом ка-а-ак… оп!

Мой смех отражается от стен, будто в склепе. Но я вижу, как под футболкой у него вверх и вниз ходит грудь.

— Хенкельманн?

И руки у него не привязаны, а просто свободно лежат поверх одеяла.

— Подождите! — кричу я проходящей мимо Зубиде. — Хенкельманн лежит в кровати, но поручни не подняты! Ну, знаете, как обычно. И ремней на руках нет.

— Ему это больше не нужно.

— Новые лекарства?

— Нет-нет, — отвечает она. — Просто для Мэтью счет идет на дни. Может быть, протянет еще неделю.

— Протянет до чего?

— Мы нашли его таким пару дней назад. С тех пор его состояние только ухудшается.

— А что случилось?

— Неизвестно. Может быть, что-то и случилось, пока он спал.

— Вот так, ни с того ни с сего?

Зубида кивает.

— А у него что-нибудь болит?

— Сложно сказать в его случае. Сказать-то он никак не может. Но на всякий случай мы даем ему болеутоляющие.

— Он умирает?

— Похоже, что так, — произносит она очень тихо, будто об этом вообще-то нельзя говорить.

— Но вы не уверены?

— Уверены. — Она сжала мне плечо, — это только вопрос времени.

— А.

— Да, вот так вот.

Мне кажется, что я не видел его более одиноким, чем теперь, когда он просто лежит вот так.

— А родственники у него есть?

— Кажется, я когда-то видела, что к нему приходила тетка.

Из-за включенной лампочки на лице Хенкельманна лежат странные тени.

— Хочешь, вместе к нему подойдем? — спрашивает меня Зубида. Я соглашаюсь.

Беззубый рот раскрыт в бесконечном зевке.

— Но, если к нему больше никто не приходит, кто же будет его потом помнить?

— Потом?

— Когда он умрет.

Кажется, будто она не слышала, что я сказал. Она проводит по крокодильей коже его руки, а затем отвечает:

— Мы.

— В каком смысле?

— Мы будем его помнить. Ты и я.

На одном веке у него в такт с сердцем пульсирует голубоватая венка.

— Согласен? — тихо спрашивает она, будто мы не должны мешать Хенкельманну умирать. Я киваю и только потом замечаю протянутую мне руку. Она сухая и мягкая. И ей все равно, что моя ладонь вспотела.

— Он прожил гораздо дольше, чем мы ожидали.

Она проверяет пакет с темно-желтой мочой, висящий на его кровати.

— Мэтью у нас выносливый.

— А сколько ему лет?