– Да нет, что ты. Именно этих амуров, что напротив, Петрарка никогда не видел, ведь он жил в 14 веке. А Санкт-Петербургу всего-то триста лет… А писал он о неразделённой любви. Он любил, а его возлюбленная не отвечала ему взаимностью. И он писал и писал сонеты, и посвящал их своей Лауре…
Глеб вдруг поперхнулся леденцом. Скривился, закашлялся и, схватившись за свою «пиху», принялся с какой-то неожиданной, прям-таки неуёмной злостью давить на кнопки.
Луша удивлённо скосила глаза на резко помрачневшего Рублёва.
– А-а, – вдруг вспомнила она, – Тоня, так это его книжка у тебя тут валяется. Ну та, что на итальянском…
Глеб молча, со свирепым выражением лица склонился над «пи-эс-пи», отстреливаясь от скачущих по пятам отвратительных монстров.
– Так его тоже Франческо зовут, как кого-то из твоих знакомых итальянцев? – сообразив, обрадовалась Луша, и в глазах её тут же запрыгали лукавые искорки. – Вот это совпадение!
– Это распространённое в Италии имя, – пробормотала Тоня.
– Ха-ха, по крайней мере у этого Франческо не было ни малейшего шанса, – зло бросил Глеб, казалось бы не слушавший разговор.
– О чём это ты? – карие Лушины глаза уставились на него в упор. – О любви?!
– Вот ещё! Я про этих… – он ткнул пальцем в окно, – про амуров ваших пыльных…
– Наши? – У Луши что-то вдруг сжалось внутри… – Не наши, а ваши, питерские… – нарочито-беззаботно засмеялась она, тщательно скрывая смутное разочарование. И – ушла с независимым видом, встряхивая мокрыми кудрями.
Рублёв только невесело усмехнулся.
Из глубины квартиры зашумел фен. Глеб зыркнул в сторону Тони, и снова мрачно уставился в экран. Тоня озабоченно посмотрела на часы, потом – недовольно – на Глеба с «пихой» в руках, и холодно процедила:
– Та-ак, у тебя ещё пять минут и ты сдаёшь мне эту штуковину. Хватит глаза портить.
Молчание было ей ответом.
Тоня утомлённо провела ладонью по лицу, посмотрела на Глеба, не отрывавшего глаз от экрана, и вздохнула. Ну вот, опять… Снова неизвестно откуда взявшееся отчуждение стеной встаёт между ними…
Уже совсем стемнело, когда все дети на Итальянской – кроме почти растворившихся в питерских сумерках беспризорных амуров – были выкупаны, высушены и накормлены. На кухне – прибрано, а посуда помыта.
После ужина они собрались в просторной квадратной комнате – кабинете хозяина-музыканта, в которой стоял небольшой, так и называвшийся кабинетным, рояль с полированной, местами выщербленной крышкой. Многочисленные высокие стеллажи, забитые нотами, книгами, альбомами высились вдоль стен. С верхних полок покровительственно глядели на всю компанию бронзовые и мраморные бюсты.
Верхний свет зажигать не стали. Расположились кто с книжкой, кто электронной читалкой на небольшом диванчике под торшером, а Глеб так и прямо на полу…
– Мандаринов хочется… – вдруг произнесла Тоня мечтательно. – Когда я была маленькой, почему-то представляла себе, что мой принц при первой же встрече спросит меня: «Хочешь мандаринов?» Ну и тут же угостит, разумеется…
– Ты любишь мандарины?
– Ещё как! Глеб, кстати, тоже. Мы с ним – мандариновые маньяки. И ещё мне нравится, что с них легко, сама собой кожура сдирается. Даже стихи есть такие «И сама собой сдирается с мандаринов кожура…»
– Стихи??? – переспросил Руся, подсаживаясь к роялю.
– Ну да, был такой поэт Мандельштам. Впрочем, неважно… Как мандарины не любить – они же пахнут праздником – Рождеством, Новым годом. Временем чудес…
– У-у, до времени чудес ещё далеко… Ещё осень… – протянул Руслан, и подкрутив чёрный лаковый табурет, стал наигрывать грустную детскую пьеску под названием «Дождик».
Звучал инструмент превосходно. Прозрачные, немного печальные звуки капали, дрожали, сливались в струйки…
– Тоня, мама сказала, ты в Италию собираешься? Правда?
Музыка прервалась. Долгое испуганное эхо повисло в сумеречной тишине – словно последние капли на мокром после дождя карнизе.
Глеб нахмурился и замер, даже дышать перестал.
Тоня отложила книгу. Ответила не сразу.
– Правда. Собираюсь. Давно мечтала. Надо пользоваться случаем, ехать, пока зовут.
Луша заёрзала, заахала – зовут – ну как же здорово, как здорово! Ляпнула мечтательно:
– Ой, а вдруг ты там замуж выйдешь…
Руся фыркнул – кто о чём, а сестра нынче всё о свадьбах, – и, ухмыляясь, заиграл свадебный марш Мендельсона, нарочно не в той тональности. Марш зазвучал криво, издевательски…
Глеб со страдальческим выражением лица зажал обеими руками уши.
Руся ещё поддал жару, остервенело нажимая на педаль.
– Кончай, Руся! – взмолилась Луша.
Руся пожал плечами и прекратил терзать инструмент. Крутанулся на одноногом винтовом табурете, взглянул Тоне в лице, просил уже вполне серьёзно:
– Как же мы тут без тебя-то будем?
Тоня беззаботно отмахнулась:
– Проблем-то!!! Приедете ко мне в Италию, если что. Вот, как нынче в Петербург приехали.
– Ой, Руся, пускай! Пускай Тоня выйдет за итальянца! О, давай, Тонь! – Луша оживилась, прямо в ладоши захлопала.