Лето прошло

Тесть ушел. Сидел часа полтора. Бормотал утешая. Мол, впереди много лет, будут еще и счастье, и удача. Главное – не падать духом. Быть поактивнее, понастойчивее. Время нынешнее и ему не нравится, но жить-то все равно надо. И работать. Дело не в зарплате. Еще говорил про женщин. «Вот считается, женщины должны терпеть. Да нет, и мужчины тоже. Без терпения – никуда. Она обиделась непонятно на что, кричит, или замолчала на неделю, а все равно – надо подладиться, смириться. Терпенья-то на самом деле не женщинам не хватает – мужчинам. Вот у меня, Саша, семейная жизнь тоже не сахар была, но ведь старался – бывало, и прощения просил непонятно за что. И вот – дочерей вырастили, столько уже лет вместе…»

Как же, знаю. Соня отца любила и уважала, а мать презирала за вздорность и несправедливость и немало о ней смешных и страшноватых историй рассказывала.

В жизнь тещи и тестя я никогда не вникал. Виделись редко, разве только летом к ним на дачу на полдня заезжали. Мне и этого сполна хватало. У них скворцы вишню поели, а у меня статья горит. Так что я просто принимал к сведению то, что рассказывала про родителей Соня.

Тесть когда-то был инженером. Его вроде ценили, награждали грамотами и заказами на праздники. Но в крупном обходили. Садовый участок получил далеко от Москвы, да еще не рядом с железной дорогой, и от автобуса полтора километра пешком. С женой и двумя дочерями жил в двухкомнатной тесноте. На машину за всю жизнь не накопил. Сейчас получал ничтожную пенсию и, прежде чем принять Сонину помощь, заставлял себя уговаривать, будто сам оказывал милость.

Смущенное лопотание тестя убаюкивало. Хотелось плакать и жаловаться.

Он вдруг запнулся, свернул голову набок и замямлил, заизвинялся так, словно собирался побольнее ударить: «Э-э-э… Глупо, конечно… Как бы поделикатнее выразиться… То, что я говорил, – это все правда. Стерпится – слюбится. И с работой, может, повезет. Но, если честно… Если в одной… сфере не ладится, в одной… области. Вы понимаете? Ну, в этом самом! Тогда и правда ничего не получится. Мучение одно выйдет. И для вас, и для Сони».

Вот оно что! Соня открыла отцу дверь в нашу спальню. Экскурсия с комментариями: десять лет бесчувствия и непонимания, а теперь еще холодность в постели. Ну как такое вытерпеть, простить? Бежать, только бежать от мерзавца – то есть от меня.

Злости не было. Ни к старику за бестактность, ни к Соне за жестокость. Наоборот, хотя внутренний умственный голос пытался укорять жену и тестя, хотя в голове вяло проплывали ругательства, чувствовал я себя мерзко, виновато. Как преступник – но не тот ловкий хитрец, что украл миллион и сбежал за границу. Тот – если и схватят – гордиться собой может. Такое дело провернул! А моя провинность была позорная, грязноватая. Будто малолеток совращал или пальто на голом теле распахивал.

Тесть примостился на краешке дивана в позе уныния и гордыни. Недавно Соня рассказывала, как, приехав к родителям и открыв дверь своим ключом, застала отца с матерью за недвусмысленным занятием. Соня посмеивалась и глядела на меня с укоризной: эх ты, куда тебе до отца! И сейчас передо мной сидел не исхудалый сгорбленный старик, а библейский Авраам, способный и в сто лет к зачатию. Он имел право осуждать меня. Его сила делала меня никчемным.

Тесть привез мне большой полиэтиленовый пакет желтых слив. Маленькие круглые мягкие сливы. Я и не знал, что такие бывают, пока не побывал у родителей Сони на даче. Два сливовых дерева стоят по сторонам дорожки, ведущей в туалет. Осенью вся земля под ними усеяна желтыми шариками. Эти сливы тесть считает неблагородными, особо не собирает и не перерабатывает, но я их полюбил за сладкую податливость мякоти и на даче ел помногу – прямо с ветки, а то и с земли. Тесть покручинился и ушел, а я сижу и все запускаю и запускаю руку в зеленоватый мытый-перемытый пакет. Даже жевать не надо. Язык прижимается к небу. Кожурка лопается и выпускает нектар. Косточка небрежно обсасывается и выплевывается в стакан с засохшими следами пива.

Так я сижу и кидаю в рот сливу за сливой. Смотрю в стену или на темнеющую Москву за окном. Иногда включаю телевизор. И все думаю, думаю. Стараюсь понять, что все же случилось. Правда ли, что я такой гад, такая сволочь? Не может быть! Или нет – важно другое: можно ли поправить. Нельзя, нельзя поправить. Потому что равнодушное тело отказывается даже обещать. Сморщенный корешок отказывается питать ветки, ствол, листья. Но это же не моя вина. За это не должны казнить. И опять копаюсь в прошлом, ищу там ответ и не нахожу и возвращаюсь к тому тошнотворному и неисправимому, что мучит меня последние два года.