Лето прошло

Мы опять ходили друг к другу в гости. Теперь к нам иногда присоединялся Вольфганг. Он работал в крупной немецкой строительной фирме, его дела шли все лучше и лучше, домой он приходил все позже и позже, чувствуя себя с помощью Иры виноватым. Поэтому испуганно доказывал свою семейную состоятельность каждый раз, когда появлялась такая возможность. Мой муж почти никогда не составлял нам компании в силу тотальной занятости, к которой все в семье привыкли. К тому же Иру он теперь не переносил на дух, называл сумасшедшей. Он не любил винегрет, борщ и пельмени, которыми она нас демонстративно потчевала, и уставал от навязанного ею двуязычия. Собравшись втроем или вчетвером, мы говорили – я и Ира по-русски, мой муж и Вольфганг – по-немецки. «Почему ты ей поддаешься и даже ко мне и Вольфгангу обращаешься по-русски? И Вольфганг мне однажды по-русски ответил! И вообще она на тебя плохо действует. Ты на меня иногда так странно смотришь, как будто хочешь сказать гадость».

Сентябрь выдался теплым, и мы даже под вечер могли расположиться на балконе среди цветов. На моем свешивались внутрь и наружу лиловые, белые и розовые охапки петуний, которые можно увидеть в любом уголке Европы от Греции до Норвегии. А Ира разводила герани. Не те балконные немецкие, которые так умиляют на туристических проспектах Баварии, а русские, комнатные. Они ведь воздух очищают! А глупые немцы не видят пользы, выпускают фитонциды в атмосферу! А еще они напоминали Ире о ее бабушке, милой деревенской старушке, об окошке в кривой избушке и банках, сушившихся на заборе. Деревня живописалась Ирой сочно, любовно, по-сказочному. На лето Ира перевела герани на балкон для закалки, и они разрослись, буйно выбрасывая пунцовые и красные соцветия. Увы, возвращенные в батарейное тепло перед морозами, герани захирели и почти все оказались на помойке. У моей городской бабушки тоже была герань. И еще столетник. Отломав от него колючую веточку, она выдавливала из нее сок на ранки.

Цветы, столик, стулья с подушками, свечка на столе, красное вино, запах мяса, зажаренного на электрическом гриле. Как в Германии. Покажите мне в Москве хоть один балкон с цветами! Здесь на балконах – санки, лыжи, шкафы.

Что еще нужно для мирного вечера? Можно смотреть на школьный стадион, раскинувшийся за нашей оградой на российской территории и давно ставший всеобщим достоянием. Вот футболисты – в форме, с судьей и даже болельщиками. Кто они и почему в одной команде – не то кавказцы, не то арабы? Их тела странно смуглеют рядом с белокожими соперниками. Вспоминаются горы, пальмы, ленивое теплое море. Вот бегуны, каждый вечер одни и те же, сосредоточенно и мрачно пробивающиеся к бессмертию. Детишки с лопатками в яме с песком для прыжков в длину. Молодая одинокая немка, учительница из немгородка со своим беспородным длинноногим псом, спасенным где-то возле помойки и ставшим ее постоянным спутником даже в поездках на такси по Москве. Настоящее время собачников наступало позднее. Почти в темноте собирались компании мужчин и женщин всех возрастов и статусов с догами, пуделями, боксерами, лабрадорами и дворняжками. Собаки, знающие друг друга с детства, приветливо обнюхивались, облаивали чужаков и носились по стадиону, пока хозяева степенно прохаживались кругами и разговаривали, разговаривали.

С собак все и началось. Мы сидели, потягивали вино, и тут Ира напористо спросила:

– А вы заметили, что в Германии собаки никогда не играют вместе? Понюхают друг у друга под хвостом и расходятся за хозяевами без всякой печали. А тут – какая вольница! Какое счастье! Бедные немецкие собаки!

– Дорогая моя, а ты хоть раз видела в Германии бездомных собак? А домашние не убегают как раз потому, что хорошо воспитаны и не приучены к такой ошалелости, как наши. Что хочу, то ворочу, – ответила я спокойно, как больной.

– Если уж быть точным, то дело не совсем в воспитании. В Германии многих собак кастрируют. Половые инстинкты пропадают. Вот кобели и не бегают по следу за течными… «дамами», как здесь. И не теряются. – Вольфгангу, как истинному немецкому мужчине, обязательно надо было поставить точку над «и».

– Да лучше потеряться и погибнуть, чем всю жизнь провести… серенько, не зная настоящей радости. Так ты что – для себя тоже выбрал бы вечную импотенцию?! – Ира почти кричала. Поправилась, испугавшись сексуальной темы: – Несвободу?

– А если и так? Вообще-то главная радость в жизни – жизнь.

Ира чуть не задохнулась.

Вольфганг был прав, но мне почему-то захотелось защитить Иру, а поэтому расхотелось спорить. Спор заглох.

Заговорили о нейтральном. О натовце, повесившемся в нашем доме на чердаке для сушки белья. О пятидесятилетнем фирмаче, умершем у себя в квартире в соседнем доме-«зигзаге» от инфаркта сразу после возвращения с еженедельной игры в волейбол. О живущем над нами толстом немце, почти каждый день привозившем к себе проститутку, и о стонах и характерном скрипе кровати над головой. Мы то ахали, то смеялись. И смотрели на стадион. Ира вскочила:

– Зачем, зачем они позволяют собакам писать в яму с песком?!