Лето прошло

Отвлеклась! Вольфганг сидел один перед накрытым столом – сосиски в кастрюле с горячей водой и винегрет – и телевизором. Виновато объяснил: Ира побежала в «Копейку» за хлебом. Зажег свечку. Выпили красного вина. Посмотрели телевизор, российский канал. Помню, шло глупейшее ток-шоу. Сначала про альбиносов. Потом про негра, работавшего учителем французского языка в русской деревне. Он все улыбался, улыбался. За это его полюбили местные жители. Потом смотрели московские новости. На месте Центрального дома художника построят гигантский «Апельсин», в полураскрытых дольках которого найдется место апартаментам, галереям и ресторанам. В маленьком концертном зале безобразного складообразного ЦДХ я была году в семьдесят пятом с высоким кудрявым мальчиком. Слушали грубые подлинные голоса, незнакомые русские песни. Почти диссидентство по тем временам. В перерыве пили ужасный кофе с лимоном из белых чашек с золотым ободком. Оранжевые лопасти ввинтятся в небо, и дух захватит от этой красоты.

Пришла Ира с пакетом в руке и искаженным лицом. Заплакала.

– Не могу больше! Он меня назвал сукой! И никто не заступился!

Парковавшийся у «Копейки» джип чуть не задавил старушку и окатил Иру водой из лужи. Бедняга! Она так и не привыкла к машинам на тротуаре и не научилась от них увертываться.

– Я ведь ему только сказала, что нельзя так – прямо к дверям! Как можно жить в такой стране!

Мы с Вольфгангом переглянулись и трусливо отвели взгляды, прочитав в глазах друг у друга: «Сама виновата!» Я подумала о редкой способности Иры притягивать к себе неприятности. Еще весной, возвращаясь из Музея народов Востока, она отважилась на такси и у подъезда подралась с таксистом, отказавшись платить в два раза больше, чем договаривались. «Мерзавец, хам» ухватился за ее сумку и оторвал ручку. О музее я так ничего и не услышала.

Мы ее утешали, гладили по плечам. Обычные дежурные фразы начали срабатывать. Но Вольфганга понесло в сторону:

– Возмутительно! И таких наглецов здесь много, очень много. Но Ира, дорогая Ира! Не уверен, что то, что я сейчас скажу, тебе поможет. Но постарайся понять… Ведь это дети, незрелые дети! Они не наигрались в свои «хаммеры» и квадроциклы и не умеют себя вести. Какой спрос с детей? Послушай! Не смотри на меня так. Детство – это будущее! Это развитие! Почувствуй этот бешеный пульс. Они заплатили все долги, накопили резервы и теперь рванут вперед! А у нас – старческое бессилие, которое пока держится на деньгах и опыте. Когда я еду по Москве и вижу новые красивые дома, молодые улыбчивые лица, я счастлив! Мне хочется плыть в этом потоке. Нет, не просто плыть, а грести, чтобы убыстрять его скорость!

– Ты что несешь?! Этот скот, чуть не убивший старушку, – будущее России? Какой же из такого ребеночка вырастет взрослый? Гляди-ка, радостные лица увидел! Да ты постой с этими бодрыми людьми на автобусной остановке в конце рабочего дня! – Ира говорила, как всегда, быстро, но непривычно холодно и оттого убедительно.

– Так я давно предлагаю: давай купим тебе машину!

– Вот, проговорился! Вся твоя любовь к России шита белыми нитками! Дали деньги на шофера, можешь теперь выпендриваться!

Вот оно что. То-то я на днях удивилась, увидев на днях Вольфганга, садящегося утром в свой БМВ со стороны пассажира. С выражением безграничного, почти неприличного блаженства на лице. Но сейчас его задело не меткое наблюдение Иры о новых привилегиях.

– Не говори глупости. Какая любовь?

Немцы после Второй мировой войны научились бояться любви к родине, да и вообще к какой-либо стране, считая ее последней ступенью перед национализмом. Похоже, Ира метила в одно больное место, но невольно попала в другое.

– Обязательно надо сказать гадость. Но не буду отрицать – в Берлине я чувствую себя, как лягушка в теплом болоте, а здесь… как…

– Как голодная собака, которой дали кость!

С меня хватит. Я засобиралась домой. Дело шло к вульгарному выяснению отношений. И так же, как в те незапамятные времена, когда мои родители ругались из-за невымытой тарелки, а на самом деле из-за чего-то гораздо большего, и я сжималась в темноте, мучительно решая, чью сторону принять, мне стало ясно, что я невольно пытаюсь понять, кто прав. А я совсем этого не хотела. Когда Вольфганг с блестящими глазами предрекал России великое будущее, на меня накатывал восторг. Когда Ира с отвращением и ужасом лишала Россию будущего, я тоже видела впереди только дымящиеся развалины. Если ребенок принимает одну сторону и начинает ненавидеть отца или мать, ему становится легче. А если не принимает? Я не то чтобы не хотела быть арбитром. Сам спор, сам предмет спора мне был не нужен.