Лето с Бодлером

Жизнь стала тяжелой, давящей и чрезмерной, как камень пирамид. Тоска и сплин наводняют время и обращают его в вечность. А поэт, затерявшийся в глубине пустыни, похож на старого сфинкса, еще способного спеть последнюю песню, как статуя Мемнона [40], пока солнце исчезает в вечерних сумерках. Затерянный в одиночестве, поэт еще поет, оставляя нам это стихотворение, последний памятник. Вопреки безысходности вечного существования в его душе теплится надежда: выжить в творчестве, в стихах.

8 О критических разносах

Бодлер был резким человеком (Сартр отмечал его «непомерное буйство», упрекая этого бунтаря в том, что он так и не стал революционером); поэт был гневным хулителем. Он понимал жизнь как непрестанную битву, а литературную или художественную жизнь – как войну. В 1846 году, в двадцать пять лет, он давал Советы молодым литераторам, будто убеленный сединами мудрец или старый вояка-ветеран. Среди его советов не последнее место отводилось «критическим разносам» (понятно, что просто «критика» звучало бы недостаточно жестко). Да, у него были и симпатии, но куда больше антипатий; он был сторонником прямой атаки, поскольку прямая «является кратчайшим путем»:

Состоит этот метод в том, чтобы заявить: «Г-н X. бесчестный человек и величайший болван, что я вам сейчас и докажу», – и доказать это: primo – secundo – tertio – etc. Рекомендую этот метод всем, кто верит в разум и крепкий кулак. [41]

Бодлер не упускал случая накинуться на своих современников с критикой, толкнуть их, оскорбить, и в особенности это касалось художественной критики (примеры тому мы увидим), но понимал, что такой метод небезопасен и хула может обернуться против хулителя, что и случилось, например, когда он ввязался в драку со сторонниками Гюго:

Неудавшийся разнос – самый прискорбный случай; это стрела, что возвращается к вам и в лучшем случае оцарапает на лету вам кожу на руке; это пуля, которая, срикошетив, может вас убить. [42]

Этот поэт много дрался, в том числе в 1848 году на улицах и баррикадах Парижа, но утверждал, что необходимо копить свою ненависть и не расточать ее понапрасну:

Однажды во время урока фехтования ко мне явился и стал докучать кредитор, ударами рапиры я гнал его до самой лестницы. Когда же я вернулся, учитель фехтования, добродушный гигант, которому достаточно было дунуть на меня, чтобы сбить с ног, заметил: «До чего же нерасчетливо вы транжирите свою неприязнь! Поэт! Философ! Стыдитесь!» Запыхавшийся, пристыженный, я дважды запоздал с выпадом и вдобавок приобрел еще одного, кто возненавидел меня – моего заимодавца, которому я, по сути дела, больших повреждений не причинил. [43]

Жизнь, в частности жизнь литературная, – это бой на шпагах, боксерский поединок, если верить карикатурам на эту тему, и надо иметь «крепкий кулак», напоминает нам Бодлер. В Салоне 1846 года он цитировал название главы из Истории живописи в Италии Стендаля: Как одолеть Рафаэля? и прилагал этот подход к современному художнику-ориенталисту: «вооружившись карандашом, господин Декан вздумал состязаться с Рафаэлем и Пуссеном» [44].

Бодлер очень быстро понял, что нельзя бескорыстно расточать свою горячность, нельзя транжирить ненависть, нужно тратить ее бережливо. Но и в 1864 году он писал из Брюсселя своему другу, фотографу Надару:

Можешь ли ты поверить, что я, именно я, мог избить бельгийца? Невероятно, не правда ли? Чтобы я мог побить кого-то?! Это абсурд. А самое чудовищное было в том, что я был кругом не прав. Посему, когда дух справедливости возобладал, я побежал за этим человеком, чтобы принести ему свои извинения. Но не смог отыскать его. [45]