Лето с Бодлером

Для Бодлера человек по существу своему порочен, будучи поражен первородным грехом, и доктрина прогресса в приложении к нравственности скрывает Зло, неотъемлемо присущее человеческой природе. Поэт сердится на Виктора Гюго, одураченного «всеми этими глупостями, свойственными XIX веку»[26], и выдвигает в противовес собственную истину: «Увы! Сколько бы нам ни обещали с незапамятных времен улучшения нравов, мы всегда будем встречать довольно следов первородного греха, чтобы признать его неизбывную реальность».

Бодлер был пессимистом, хоть слово это вошло в обиход лишь в конце века, прежде всего благодаря именно его влиянию:

Спросите у любого благонамеренного француза, завсегдатая своего кафе, где он каждый день читает свою газету, как он представляет себе прогресс. Он ответит, что прогресс – это пар, электричество и газовое освещение – неведомые римлянам чудеса; что эти изобретения исчерпывающе доказывают наше превосходство над античным миром. Какой же мрак царит в его замороченном мозгу, как причудливо перемешались в нем понятия материального и духовного порядка! Бедняга настолько сбит с толку и американизирован зоократической и индустриальной философией, что начисто утратил представление о различии между миром физическим и миром нравственным, между естественным и сверхъестественным. [27]

Нельзя применять понятие прогресса к нравственной сфере, поскольку человек – человек естественный, то есть отвратительный – остается неизменным. Как пишет Бодлер в Моем обнаженном сердце:

Теория истинной цивилизации.
Цивилизация – это не газ, не пар, не вращающиеся столы [28], это сглаживание следов первородного греха. [29]

Несомненно, Бодлера больше всего возмущают догмы прогресса в приложении к искусству, будто современное искусство может отменить искусство прошлого, исключить всю его ценность, будто искусство прошлого перестает быть искусством. Когда кто-либо превозносил при Делакруа «великую химеру нашего века, раздутую, точно чудовищный воздушный шар, – идею неограниченного совершенствования и прогресса, он гневно спрашивал: „А где же ваши Фидии? Где ваши Рафаэли?“» [30] Делакруа не был одурачен прогрессом и потому был учителем Бодлера.

6 Прокрастинация

Бодлер вечно строил планы и подводил итоги. Он постоянно занимался этим в дневниках и письмах, в особенности когда писал матери. Он обещал изменить свою жизнь, отказаться от вина и гашиша, расстаться с любовницей, начать новую жизнь, более здоровую, более разумную, устроиться наконец «окончательным образом», получить освобождение от опекунства, удушавшего его после безобразий, которые он учинял в двадцатилетнем возрасте. В декабре 1855-го, на пороге нового года, он признавался матери:

Я бесконечно устал от забегаловок и меблированных комнат; это убивает меня и отравляет. Не знаю, как я их до сих пор выносил. <…>
Моя дорогая матушка, вы совершенно не представляете, что такое жизнь поэта, и несомненно не очень поймете эти мои доводы; но в них-то и коренятся мои главные страхи; я не хочу подохнуть в безвестности, не хочу встретить старость в безалаберной жизни, не соглашусь на это НИКОГДА; и я верю, что моя личность очень ценна; не скажу, что она ценней других, но достаточно ценна для меня.

Список адресов Бодлера огромен. Он всё время переезжает; он тщетно пытается порвать с Жанной Дюваль, «бедной женщиной, которую я давно уже люблю только из чувства долга», признавался он матери с 1848 года. Он принимает решения, которым никогда не следует; вот, например, что он пишет 1 января 1865 года: