Лето с Бодлером

В этой басне страшный урод – это извечный человек, не добрый человек Руссо, в такого Бодлер не верит, а падший, меченный первородным грехом. Но отныне он наделен всеми правами, правами человека. Бодлер открыто смеется над «бессмертными принципами восемьдесят девятого года», дающими каждому право смотреть на себя в зеркало. При Старом режиме зеркало было предметом роскоши, привилегией знати, но теперь промышленность задешево распространяет возможность смотреть на себя, любоваться собой. По замечанию Жана Старобинского, «взгляд в зеркало есть аристократическая привилегия индивида, который умеет посмеяться над собой», то есть раздвоиться, взглянуть на себя со стороны, как денди, а не погружаться в самолюбование подобно Нарциссу. Таким образом, для Бодлера демократизация зеркала есть «истинное кощунство», это и политический конфуз, и метафизическая ересь.

При всеобщем избирательном праве человек ищет истину в массах, как в зеркале. Маленькая притча о Зеркале осмеивает демократию, основанную на идее о доброй природе человека. Это стихотворение – антиэгалитарная сатира или даже сарказм, навеянный идеями контрреволюционного мыслителя Жозефа де Местра, которого Бодлер открыл для себя во времена государственного переворота и который, по словам поэта, вместе с Эдгаром По научил его «рассуждать».

Эта мысль согласуется с суровым приговором, который Бодлер вынес демократии еще в Моем обнаженном сердце:

Что я думаю о голосовании и избирательном праве. Права человека. <…>
Можете ли вы представить себе Денди, взывающего к народу, – ну разве что с издевкой?
Разумно и твердо править способна только аристократия.
Монархия и республика, основанные на демократии, равно нелепы и слабы. [50]

Зеркало – это издевка денди над человеком с правами человека. Позиция Бодлера была типичной для многих писателей, которые во времена Второй империи были сердиты на народ, проголосовавший за тирана, и полагали, что им причиталось больше одного голоса, – но коль скоро дело обстояло не так, не голосовали вообще.

10 Париж

Бодлер был современником грандиозной реконструкции Парижа, осуществленной бароном Османом по распоряжению Наполеона III; он был свидетелем разрушения средневековых кварталов, в том числе и его родной улицы Отфёй; он наблюдал, как прокладывались бульвары; поговаривали, что их назначение – помешать скоплению толп и возведению баррикад, как в 1848 году. Прекрасные фотографии Шарля Марвиля, запечатлевшие перемены в столице времен Второй империи, выступают комментариями к некоторым стихам Бодлера.

Поэт сожалел об утрате памяти о старом Париже; он признается в этом в Лебеде, одном из прекраснейших стихотворений цикла Картины Парижа, добавленном к Цветам зла в 1861 году и описывающем «новую Карусель» после разрушения народного квартала, простиравшегося между Лувром и Тюильри:

Где ты, старый Париж? Как всё чуждо и ново!
Изменяется город быстрей, чем сердца. [51]

Исчезновение старого города обостряло тоску поэта, делая его сообщником всех сирот, отверженных, жертв современного мира:

Изменился Париж мой, но грусть неизменна.
Всё становится символом – краны, леса,
Старый город, привычная старая Сена, —
Больно вспомнить их милые мне голоса. [52]

Обновлению столицы Бодлер противопоставляет груз памяти [53]. Многие стихотворения в прозе Парижского сплина связаны с переменами городского пейзажа: Глаза бедняков описывают новые кафе на бульварах с их просторными террасами, где под газовым освещением, отныне превратившим Париж в «город света», денди встречаются с актрисами; Вдовы представляют нам общественные сады и музыкальные беседки; Утрата ореола рисует опасности движения на бульварах, где толпы людей носятся вперемешку с каретами.

В 1861 году Бодлер сравнивает новый Париж с городом двадцатилетней давности:

Тогда Париж не был тем, что он представляет собой сегодня, – сутолока, хаос, вавилонское столпотворение болванов и никчемных людей, не слишком разборчивых в способах убить время и совершенно глухих к литературным восторгам. А в те времена весь Париж состоял из избранников, облеченных миссией формировать мнение других. [54]