Лето с Бодлером

Как и всё, что Вы делаете, сударь, Ваш Лебедь это идея. Как во всех истинных идеях, в нем есть глубина. Под этим лебедем, барахтающимся в пыли, открываются такие бездны, каких нет и под лебедями, скользящими по глади озера Гоб. Эти бездны заметны в Ваших стихах, полных озноба и дрожи. Сквозь туман, из трущобы, где слякоть и смрад <…> и кого милосердной волчицей пригрела, чью сиротскую жизнь иссушила беда [60], – тут сказано всё, и более того. Я благодарю Вас за эти проникновенные и сильные строфы.

Гюго отреагировал на один из самых смелых образов Бодлера, передающих преображение Парижа, которое разрушило окрестности площади Каррузель:

Как-то вырвался лебедь из клетки постылой.
Перепончатой лапою скреб он песок.
Клюв был жадно раскрыт, но, гигант белокрылый,
Он из высохшей лужи напиться не мог,
Бил крылами и, грязью себя обдавая,
Хрипло крикнул, в тоске по родимой волне:
«Гром, проснись же! Пролейся, струя дождевая!» [61]

И что в письме Гюго так разозлило Бодлера? Несомненно, формальная банальность комплимента. Под пером Гюго слова идея, глубина, дрожь, проникновенность, сила звучали как клише. И упоминание озера Гоб в Пиренеях, которое Гюго посетил в 1843 году, сводило аллегорию лебедя к реалистической детали.

В глазах Бодлера Гюго служил доказательством того, что гений и глупость идут рука об руку. Бодлер прекрасно понимал, что самому ему недоставало малой толики глупости, необходимой для легкости письма, позволяющей забыть о самонаблюдении, самоконтроле, самоцензуре.

Штампы создают гении.
Я должен создать штамп. [62]

Это из Фейерверков: Бодлер предписывал себе создавать штампы, ведь Гюго производил их в изобилии; но Бодлер был слишком интеллектуален, и он оставил нам парадоксы.

В конце концов, «слишком грубое слово» Бодлера в отношении Гюго не настолько уж плохо читается, как мне показалось сначала. С помощью специалистов под слоем частой штриховки я прочел: «Меня уже от него тошнит, ей-богу». Так автор Лебедя высказался в частной переписке об авторе Созерцаний.

12 Утрата ореола

Под «Бульваром» в Париже барона Османа, с заглавной буквы и без уточнения, подразумевали самую оживленную часть Больших бульваров, а именно Итальянский бульвар между улицами Шоссе-д’Антен и Ришелье. Там вперемешку с каретами толкутся бесчисленные толпы народа. Самый опасный перекресток, получивший название «рокового», это перекресток бульвара Монмартр, улиц Монмартр и Фобур-Монмартр; это еще и граница между элегантными магазинами, расположенными западнее, и более простецкими на востоке вплоть до знаменитого «бульвара преступлений» [63], который в 1862 году разрушил барон Осман, чтобы расширить площадь Республики. Видимо, именно на этом Бульваре с заглавной буквы, у «рокового перекрестка», и постигло поэта злоключение, которое описано в Утрате ореола – стихотворении в прозе из Парижского сплина, представленном в форме диалога:

– Дорогой, вам известен мой ужас перед лошадьми и каретами. Сейчас, торопливо переходя бульвар, пробираясь по грязи прыжками через весь этот движущийся хаос, где смерть галопом летит на вас разом со всех сторон, я сделал резкое движение – и мой ореол соскользнул с головы прямо в месиво на мостовой. У меня не хватило духу его подобрать: я рассудил, что лучше лишиться регалий, чем быть раздавленным в лепешку. И потом, рассудил я, нет худа без добра. Теперь я могу разгуливать инкогнито, совершать подлости, обжираться и напиваться как простые смертные. И вот я здесь, сами видите, совсем как вы! [64]