Лето с Бодлером

Ореол, со времен Античности отличительный символ вдохновенного поэта, пророка истины, падает в бульварной толкучке в дорожную грязь. Здесь Бодлер использует технический термин макадам, пришедший из английского языка, новый тип дорожного покрытия. Для поэта не осталось места в современном городе и в современной жизни с их суетой и хаосом. Он стал неотличим от толпы, он втоптан в грязь, унижен, обесславлен и неузнаваем. Диалог продолжается:

– Вы бы хоть дали объявление о своем ореоле или обратились за ним в полицию.
– И не подумаю! Мне и здесь хорошо. Вы единственный меня узнали. И вообще, достоинство меня тяготит. Притом мне радостно думать, что его подберет какой-нибудь скверный поэт и бесстыдно напялит себе на голову. Какое наслаждение – осчастливить другого! Особенно того, кто мне смешон! Представьте себе X или Z! О, до чего это будет забавно!

Разочарованный поэт откликается на свое развенчание иронией, смехом сквозь слезы и черным юмором; он с презрением относится к тем, кто верит, что в современном мире еще можно слыть поэтом, – это шпилька его давнему товарищу Максиму Дюкану, воспевающему газ, электричество и фотографию в сборнике стихов Современные песни. Ирония – последняя уловка меланхолии. Бодлер ценит «пронзительную иронию старинных Плясок смерти и аллегорических средневековых образов» [65]. Утрата ореола – это нечто вроде плясок смерти, аллегория положения поэта в современном мире. Она хорошо проиллюстрирована одной из карикатур Домье, и жестокой, и в то же время нежной [66].

Но в Фейерверках Бодлер сделал более тревожный набросок падения поэта посреди улицы:

Когда, переходя бульвар, я с некоторой суетливостью увертывался от экипажей, ореол не удержался над моей головой и упал в грязь, на мостовую. К счастью, я успел его подобрать; но тут же на ум мне пришла зловещая мысль, что это дурная примета; и вот с той минуты мне было не отделаться от этой мысли: она весь день не давала мне покоя. [67]

Переход от зловещего рассказа из Фейерверков к сатирической зарисовке из Парижского сплина позволил Бодлеру преодолеть унижение современного художника и переработать это унижение в утверждение его превосходства над современниками, которые еще прельщались очарованием поэзии. Бодлер был одним из самых проницательных наблюдателей за десакрализацией искусства в современном мире.

13 Прохожая

Ревела улица, гремя со всех сторон.
В глубоком трауре, стан гибкий изгибая,
Вдруг мимо женщина прошла, едва качая
Рукою пышною край платья и фестон,
С осанкой гордою, с ногами древних статуй…
Безумно скорчившись, я пил в ее зрачках,
Как бурю грозную в багровых облаках,
Блаженство дивных чар, желаний яд проклятый!
Блистанье молнии… и снова мрак ночной!
Взор красоты, на миг мелькнувшей мне случайно!
Быть может, в вечности мы свидимся с тобой;
Быть может, никогда! и вот осталось тайной,
Куда исчезла ты в безмолвье темноты.
Тебя любил бы я – и это знала ты! [68]

С Прохожей Бодлер создал, или окончательно закрепил, один из великих женских мифов современности: миф незнакомки, недоступной, увиденной мельком в толпе и тотчас исчезнувшей из виду, унесенной быстрым движением, а затем долгое время желанной, а может, и всегда желанной, но никогда не увиденной вновь. Это наваждение современности, ведь прежнее общество не было анонимным, потому что прохожих на главной улице знали или узнавали, люди жили в своем квартале и покидали его нечасто, а если случайная встреча с незнакомкой лишала кого-то покоя, то отыскать ее не составляло труда.