Летопись 1. Крылья черного ветра

«Это как сон. Или сказка. Но сны и сказки длятся недолго и быстро забываются… Это — когда сказки счастливые. А моя видно — горше полыни. Или ты — чувствуешь это, поэтому дал мне такое имя… Все это закончится. Все это скоро закончится. Ненавижу себя, лучше бы мне не родиться Видящей… И если бы знала, что произойдет… Чувствовать — но не знать, не предупредить… Я увижу — но тогда будет поздно».

— …Ты искусен в сложении песен, Менестрель; почему бы тебе не сложить балладу о нашем господине?

— Но зачем, Курумо? Он никогда не говорил, что хочет этого…

— И не скажет никогда. Конечно же хочет! Разве есть кто-то, кто более достоин восхваления, нежели он? Ведь он — Владыка Арды, Повелитель Мира, и все, что есть живого в Арде, все, что есть плоть Мира, повинуется ему… Это будет лучшей твоей песнью, Менестрель!

— Но Учитель никогда не говорил, что ему нужно такое…

— Поверь мне, я знаю. Подумай — он один противостоит всем Валар! И самым могучим и сильным нужна поддержка. Неужели ты не хочешь доставить нашему господину радость? Уверяю тебя, он будет доволен…

— Я не знаю… я попробую… Может быть ты прав, Курумо…

— …Как я слаб, Учитель… Ничего я еще не умею…

— О чем ты, Гэлрэн?

— Я хочу сложить балладу в твою честь, и вот — не сумел…

— Зачем, ученик?

— Я думал порадовать тебя…

— Мне не доставляют радости восхваления. И ты знаешь это. Кто подсказал тебе эту мысль?

— Курумо, Учитель…

— Курумо, — задумчиво повторил Мелькор; потом поднял глаза на ученика и улыбнулся. — Теперь ты знаешь, что сердцу невозможно приказать петь.

— Да, Учитель… я понимаю…

— Иди, ученик. И пусть придет ко мне Курумо.

— Почему ты решил, что мне нужно такое?

— О Великий! Кто же достоин восхвалений, если не ты? В Валиноре денно и нощно возносят хвалу Манве — разве ты не более заслужил это? О деяниях твоих должно слагать песни… Ведь я же знаю — это придаст тебе силы для новых великих подвигов… Вся Арда будет славить тебя, Владыка!

— Ну и сложил бы песню сам, — насмешливо сказал Мелькор, — у тебя ведь тоже хороший голос!

— Но, господин мой, — с достоинством ответил Курумо, — песни — дело менестрелей; они — как птицы: поют, ибо такова их природа. Мое же назначение в другом.

— Это верно. С такими крыльями взлететь тяжело, — усмехнулся Вала. Курумо остался невозмутимым:

— Я предпочитаю твердо стоять на земле, — ответил он, с удовольствием оглядывая свои черные одежды, богато расшитые золотом и бриллиантами.

— Ладно, оставим это, — Мелькор посерьезнел. — Ответь мне, разве я просил, чтобы кто бы то ни было слагал песни в мою честь?

— Нет, о Великий; но думаю я, что не мог измыслить ничего противного твоей воле. Ведь я — твое создание, и все мысли и деяния мои имеют начало в тебе…

Мелькор тяжело задумался. Курумо в молчании ждал его ответа.

— Иди, — не поднимая глаз на Курумо, молвил, наконец, Вала.

И с поклоном удалился Курумо, исполненный сознания собственного достоинства и правоты.

«Может в глубине души я действительно жажду восхвалений — и просто боюсь признаться себе в этом? Нет… Или — да? Ведь он действительно мое творение, хотя я и думал создать существ иных, чем я… Может быть то, что таится во мне, вошло в него и внушило ему эти мысли? Может быть… Тогда, чтобы одолеть в себе это, я должен объяснить ему, научить его… Видно, плохой я учитель, если он продолжает думать так… Моя вина».

— Курумо!..

Он сидит в резном черном кресле: высокий стройный человек в черных одеждах; плащ небрежно брошен на спинку кресла, рубашка распахнута на груди: жаркий день выдался сегодня в кузне, но тело его не знает усталости. Мерцающий свет озаряет его лицо. Удивительно красивое лицо. Высокий лоб; взлетающие легким изломом брови; в тени длинных прямых ресниц — глаза, светлые и ясные, как звезды; тонкий нос с легкой горбинкой, чуть впалые щеки, твердо и красиво очерченный рот, волевой подбородок… Он улыбается ласково и мечтательно: завтра новый день, наполненный радостью творения и познания, словно чаша до краев — искрящимся золотым вином. Они даже не догадываются, сколь многому он, их Учитель, учится у них, и сам он, по сути, лишь один из них, познающий тайны Эа… А вечером придут дети и попросят снова рассказать сказку… Что же он расскажет им?

Он надолго задумывается, глядя в окно. Ветер играет прядями длинных темных волос. Потом решительно поворачивается к столу, берет чистый лист и черно-серебряное перо. У него узкие сильные руки и тонкие длинные пальцы. Руки творца.

Летящие знаки Тай-ан проступают на белом листе, так похожие на знаки Тьмы. Он снова улыбается, вспомнив счастливое лицо Книжника: «Учитель, кажется, я понял, как можно записывать мысли… Взгляни, тебе нравится, да?»

Он откладывает в сторону перо, когда небо на востоке уже начинает светлеть. Бессмертному не нужен сон. Перечитывает написанное, и легкая тень ложится на его лицо. Странная вышла сказка; да и сказка ли?