Летучий корабль

Хмурый Павел спрятал тетрадку под бумаги, на которых лежал бутерброд, завернутый в ватман со старым чертежом. Порыв прошел, и он понимал, что сделал. Забывшийся молодой специалист отдал приятелю чужую рукопись, а тот схватил ее и унес, как сорока-воровка, — и все происходило на секретном предприятии, где лишнее слово, написанное на листочке, теоретически оборачивалось тюремным сроком. Налицо была досадная ошибка или непонятный умысел, но логику умысла Павел не понимал и опасался, что, влезая без понятия на неверный лед, он оскандалится, как слон в посудной лавке, и, возможно, подведет кого-то под монастырь. Весь день он размышлял над деликатным эксцессом, но так и не пришел к верному выводу. Под вечер он решил действовать, не задумываясь, и довести идиотский маневр до конца.

Когда все разошлись, он поборол колебания и добавил к вещам, которые перед дорогой убирал в сумку, бесхозную тетрадь и отправился знакомой дорогой к Толмачеву. Перед распахнутым дверным проемом, который дышал механическим, вызывающим першение в горле холодом, он замедлил шаг, оправдывая робость фантастическим предположением, что все уже, наверное, забыв про засовы, разбрелись по домам. Непонятные приборы, массивные кожухи, ведущие на антресоль лестницы из перфорированного металла, перила из труб, — единственным светлым пятном, выхваченным из темноты лампой на струбцине, было рабочее место под лестницей, вблизи которого любопытный Павел рассмотрел зеленоватые экраны — по одному из них метался бегунок в виде многогранника. Незваный гость потоптался и кашлянул, когда сверху раздались шаги, которые выбивали из металлической лестницы ритмичный чечеточный степ.

— Кто? — Толмачев свел в щелки агатовые глаза. — Я ей передал, что завтра в десять.

Павел не сразу понял, что Толмачев подразумевает договоренности с Машей, приняв Павла за добровольного посланника, — и путано забормотал, что где-то что-то нашел. Толмачев, которому не понравилась вороватая увертюра, беспокойно зашевелил ноздрями. Павел дернул сумку, и зеленая тетрадь застряла в молнии. Больше всего он боялся, что Толмачев устроит расследование, а в ответ придется, чтобы не подставлять под удар Игоря, беспардонно врать, рискуя нарваться на сановную расправу. Но застывший Толмачев, казалось, потерял дар речи. Павел, сжимаясь от страха, заметил, что на руках собеседника обозначились венозные холмики, а черные глаза, идентифицировав пропажу, блеснули азиатской яростью — но через мгновение впустили свет и засмеялись.

— Спасибо, — уронил Толмачев, прервав Павловы рассуждения о том, как как редко попадается в институте первосортная бумага для избранных. — Надо кому-то исправлять… работа над ошибками.

Его лицо было непроницаемо, как у терракотового пехотинца, и Павел, вздрогнув от знакомых слов в Игоревой любимой формулировке, не понял, что это было: совпадение с дежурной Игоревой фразой или сигнал, который Толмачев подал сознательно, догадываясь, откуда находка.

Увидев, что его не бранят, Павел осмелел.

— У вас интересно, Сергей Борисович… — выдавил он, изображая впечатлительного школьника. Он, упорно игнорируя намек, что ему следует уйти, настаивал на своем с отчаянием растяпы, который все испортил так, что хуже не будет: сцена становилась глупой, и Толмачев предпочел разрядить напряжение, которое звенело в воздухе натянутой струной.