Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

– И это лишь за полдня, – сказал Кляйнцайт. – За целый день мы б, вероятно, в среднем заработали от трех до четырех фунтов. Шесть дней в неделю – это уже от восемнадцати до двадцати четырех фунтов. – «Мы» вышло из его уст, как маленький цыпленок, отбрело через коридор, бесцельно поклевало пол, немного почирикало. Оба они посмотрели на него.

Ох ну да, сказала Подземка. Сутенер.

Ты это о чем? – спросил Кляйнцайт.

Я это о том, передразнила Подземка. Думаешь, тебе одному отвалили бы £2.43? Смотрят на нее, а потом дают деньги. Чего ж ты не дашь им не только смотреть, тогда они отстегнут больше. Сутенер. Считаешь, Эвридика стала б держать шляпу, пока Орфей побирается на улице?

Да я зарабатывал £6500 в год! – сказал Кляйнцайт.

Мимо прошел старикашка с лицом хорька. Тот ли самый, кто играл на губной гармошке на мосту? Ничего не сказал, вылепил слово губами.

Что он сказал? – спросил Кляйнцайт.

Сутенер, вымолвила Подземка.

Кляйнцайт уложил глокеншпиль в футляр, поспешил с Сестрой обратно к ней домой, схватил обернутый бурым блок желтой бумаги, сел, держа его.

Наверное, я должен сделать это один, не сказал он.

Думаю, да, не ответила она. Помнишь?

Что помню? – не переспросил он.

Не знаю, не ответила она.

XXXII. Простая древесина

Я существую, произнесло зеркало в ванной, глядя в лицо Рыжебородому. Мир есть вновь. Лицо появилось и пропало. Свет зажегся и погас. Звуки, голоса. Жизнь, сказало зеркало. Поступок. Снова тишина. В замке повернулся ключ. Свет, шаги в гостиную, голос Кляйнцайта. – Иисусе! – сказал он. В комнате ничего не было, кроме стола и стула. Простого стола хвойного дерева и обычного кухонного стула. Никогда прежде не видел он их. На столе записка. На белой бумаге – мелкий тесный почерк:

Поверь, это было очень трудно, но я сделал это для тебя.

РЫЖИЙ

Кляйнцайт вошел в спальню. Кровати нет. Матрас и постельное белье лежали на полу. Он открыл гардероб. Его зимнее пальто, больше ничего.

Зашел в кухню. Две тарелки, миски, чашки, блюдца. Два ножа, вилки, чайные ложечки, столовые ложки. Кастрюля, сковородка, чайник, кофейник. Лопатка, хлебный нож, нож для мяса, консервный. В шкафчике хлеб, кофе, чай, соль, перец, сахар, растительное масло. Больше ничего. Нет старых банок из-под краски на нижней полке, нет кисточек, прилипших ко дну банок из-под варенья. Нет ваз. Нет заляпанных краской латунных винтиков в табачной жестянке «Золотая Вирджиния». Плита. Холодильник. В холодильнике – пинта молока, свежего. Почти целый фунт масла. Пять яиц. Кляйнцайт вновь заглянул в шкафчик с продуктами. Варенья нет. Ни магнитофона, ни пишущей машинки, ни паспорта, ни радио, ни граммофона, ни скрепок, ни страховых полисов, ни крема для обуви. Ни книжных полок, ни книг. Библиотека Кляйнцайта состояла теперь из Ортеги-и-Гассета да «пингвиновского» Фукидида, которые он принес из больницы. Ортегу он уже читал, тому, казалось, не место в библиотеке из двух книг. Кляйнцайт прошел по коридору, оставил книгу у двери женщины, обучавшей ораторскому искусству и игре на фортепиано. Занес Фукидида в ванную, поднес его к зеркалу., прочитало зеркало. Офигеть, сказало оно.

Обратно в гостиную. Пластинок нет. Он напел начало «Die Winterreise»[31], представил, как бы это звучало сыгранным на глокеншпиле. Не годится.

Вдруг больше всего ему стало не хватать аквариума, зеленого морского света, мерцающего на камнях, пустой таинственной улыбки соблазнительной фарфоровой русалки. Полрыданья по русалке в горле у него.

На простом столе хвойного дерева стояла пепельница. Он хотя бы не хочет, чтобы я бросил курить, подумал Кляйнцайт. Поднял с пола телефон, набрал 123, узнал, что с третьим сигналом настанет 7.23 и сорок секунд, подвел себе наручные часы.

Положил завернутую желтую бумагу на простой стол, сел на простой кухонный стул. Лампы нет. В столе обнаружился ящик. Он выдвинул его, нашел там шесть свечей и коробок спичек. Прилепил свечу к блюдцу, зажег ее, выключил верхний свет, закурил, закрыл глаза, взъерошил страницы «Пелопоннесской войны», на одну возложил палец, открыл глаза, прочел:

Этот союз был заключен вскоре после установления мира.

Афиняне возвратили лакедемонянам пленников с острова.

Затем наступило лето одиннадцатого года войны. Этим заканчивается описание первой войны, которая продолжалась непрерывно в течение этих 10 лет[32].

Ну, это не «И-Цзин», сказал Кляйнцайт.

Ты занимайся своей работой, я займусь своей, сказал Фукидид.

Кляйнцайт развернул желтую бумагу. Та уставилась на него, словно гигантский кальмар. Он снова ее обернул, закрыл глаза, поерошил Фукидида, открыл глаза, прочел: