Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт

приобрести, вы же опасаетесь потерять и то, что у вас есть. Победив врага, они идут только вперед, а в случае поражения не падают духом. Жизни своей для родного города афиняне не щадят…

Послушай, произнес Кляйнцайт, и я ведь не щажу своей жизни. Разве я не ушел из больницы без операции? Бог знает, с какой скоростью я сейчас распадаюсь. Нельзя не назвать меня афинянином.

…а свои духовные силы отдают всецело на его защиту. Всякий неудавшийся замысел они рассматривают как потерю собственного достояния, а каждое удачное предприятие для них – лишь первый шаг к новым, еще большим успехам.

Обещаю тебе, сказал Кляйнцайт своей покойной матери, обещаю: я буду, я добьюсь, я сделаю. Ты будешь мною гордиться.

Если их постигнет какая-либо неудача, то они изменят свои планы и наверстают потерю. Только для них одних надеяться достичь чего-нибудь значит уже обладать этим, потому что исполнение у них следует непосредственно за желанием. Вот почему они, проводя жизнь в трудах и опасностях, очень мало наслаждаются своим достоянием, так как желают еще большего. Они не знают другого удовольствия, кроме исполнения долга, и праздное бездействие столь же неприятно им, как

самая утомительная работа. Одним словом, можно сказать, сама природа предназначила афинян к тому, чтобы и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его.

Так, сказал Кляйнцайт. Хватит. Он открыл дверцу клетки с желтой бумагой, и та на него кинулась. Вновь и вновь, сцепившись, перекатывались они, все в крови и рыча. Неважно, какое заглавие я выберу для начала, сказал он, любое сойдет. ГЕРОЙ назову. Глава I. Он написал первую строку, а желтая бумага меж тем когтила ему кишки, боль ослепляла. Это меня убьет, произнес Кляйнцайт, пережить такое невозможно. Он записал вторую строчку, третью, завершил первый абзац. Рычание и кровь прекратились, желтая бумага с урчанием терлась о его ногу, первый абзац пел и плясал, подпрыгивал и играл на зеленой траве на заре.

Да здравствуют афиняне, сказал Кляйнцайт и уснул.

XXXIII. Ха ха

Кляйнцайт проснулся в страхе, подумал про абзац, ощутил, как тот высится в нем неимоверной волной, накатывает, накатывает, накатывает вперед, чересчур? Ровнее, сказал он себе. Думай по-афински. Мелькают весла, клювастые корабли рассекают море, он подошел к гардеробу за спортивным костюмом и кроссовками. Ни костюма, ни кроссовок. Он забыл про большую чистку. Ничего, сказал он, вывел своих гоплитов на прогулку по набережной, где обычно бегал по утрам.

У парапета лежали груды бурой и желтой листвы. Зима на подходе, тьма в свете. Серая река, серое небо, тихие люди чернеют на сером с лопатами и желтым песком, выравнивают брусчатку. Статуя Томаса Мора с позолоченным лицом. Вереница прогулочных катеров, осевших под тяжестью обязанностей увеселять, зачалена за оранжевые буи. Землечерпалка углубляет речное дно. Зеленая бронзовая статуя голой девушки. Серость вокруг нее подрагивала в своей недвижности, таила дыхание. Что, если огромная волна дыбом прекратит накатывать вперед, подумал Кляйнцайт. Что тогда?

Возле него притормозила громадная фура и встала, тарахтя.

– Как мне до тебя добраться попроще? – спросил водитель.

– Зачем это? – спросил Кляйнцайт.

– Ешкин кот, я ж должен все это доставить, ну?

– А что там? – спросил Кляйнцайт.

– Тебе-то что?

– Я не намерен принимать все, что бы мне ни доставили.

– Так это, стало быть, ты тут дожидаешься?

– Смотря что у тебя, – сказал Кляйнцайт.

– Мор и демон, – ответил водитель. Фура была с четверть мили длиной, на заднем конце висела табличка «ДЛИННОМЕР».

– Так, – сказал Кляйнцайт. – Свернешь налево по мосту, второй направо перед светофором, второй светофор после левого, третья круговая развязка после объезда, первый левый направо после «Зеленого человека» на углу. – Так он славно потеряется в Бэттерси, подумал Кляйнцайт, даст мне минимум час форы.

– Еще разок не мог бы повторить? – сказал водитель.

– Я-то повторю, если ты повторишь, – ответил Кляйнцайт. – Что ты сказал в самом начале?