Лев Толстой. Свободный Человек

Толстому стало «невыразимо больно». Но — «я нашел в своей душе чувство, которое помогло мне перенести это. Это было чувство самоунижения и смирения. Я смирился, проглотил эту кровь и тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар уже был нанесен. И, зная наперед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз».

Что же случилось в тот день? Ни посты, ни молитвы, ни исповедь, ни само по себе причастие не вызывали в нем отторжения, но, напротив, будили радостное чувство. Радость он испытал от чтения житийной литературы, особенно Четьих миней. Но требование священника подтвердить, что вино и хлеб есть кровь и тело Иисуса, было «невыразимо больно». Здесь интеллектуальная совесть Толстого спотыкается, не может этого принять.

Это самое загадочное место в «Исповеди» Толстого. Невероятно предположить, чтобы «робкий» сельский священник «заставлял» барина, подошедшего к причастию, что-то «повторять» за ним, тем более что в момент причащения вообще-то молчат. Скорее всего, речь идет о молитве Иоанна Златоуста, которую священник (и с ним прихожане) читает перед причастием. В этой молитве есть слова: «Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия есть самая честная Кровь Твоя». Вероятно, именно они смутили Толстого. Но почему? Разве он никогда их не слышал?!

Вторым важным моментом, оттолкнувшим Толстого от Церкви, было требование молиться в храме за властей предержащих и воинство. Но Толстой не находил такого требования в Евангелии. И вновь разум его бунтует, противится насилию, не может принять на веру то, чего он не видит и не понимает.

«Православие отца кончилось неожиданно, — вспоминал Илья Львович. — Был пост. В то время для отца и желающих поститься готовился постный обед, для маленьких же детей и гувернанток и учителей подавалось мясное. Лакей только что обнес блюда, поставил блюдо с оставшимися на нем мясными котлетами на маленький стол и пошел вниз за чем-то еще. Вдруг отец обращается ко мне (я всегда сидел с ним рядом) и, показывая на блюдо, говорит:

— Илюша, подай-ка мне эти котлеты.

— Лёвочка, ты забыл, что нынче пост, — вмешалась мамá.

— Нет, не забыл, я больше не буду поститься, и, пожалуйста, для меня постного больше не заказывай.

К ужасу всех нас он ел и похваливал. Видя такое отношение отца, скоро и мы охладели к постам, и наше молитвенное настроение сменилось полным религиозным безразличием».

Отречение от литературы

Вместе с духовным кризисом Толстой переживает серьезный творческий кризис. После «Анны Карениной», завершенной в 1877 году, до 1881 года Толстой почти не пишет ничего художественного. Главным его произведением этого периода является «Исповедь», написанная пронзительно честно, искренне, на разрыв души, но не имеющая ничего общего с «изящной словесностью».

Начатые или задуманные произведения им брошены. От того, что уже написано и принесло славу, он прилюдно презрительно отрекается. С таким же презрением отзывается о литературных святынях, даже о Пушкине. Порой это напоминает какое-то хулиганство. Толстой ведет себя как enfant terrible, ужасный ребенок.

В присутствии литературных поклонников в издевательских выражениях говорит о «Войне и мире» и «Анне Карениной», к примеру, в кабинете директора гимназии Поливанова в Москве, куда он пришел устраивать сыновей Илью и Льва. В кабинете оказались жена директора и бывший учитель тульской гимназии Марков, старый знакомый Толстого.

Марков спросил: правда ли, что он теперь ничего не пишет?

— Правда, — ответил Толстой вызывающе. — Ну и что же?

— Да как же это возможно, — воскликнул Марков, — лишать общество ваших произведений?!

Толстой спокойно ответил:

— Если я делал гадости, неужели я должен продолжать их делать? Вот я в юности цыганок посещал, шампанское пил, неужели я должен опять всё это проделывать?

Оскорбленный Евгений Марков спросил:

— Как же можно делать такие сравнения?!

И опять услышал спокойный голос Толстого:

— Ну, если я считаю свои произведения именно вздором и занятия «художествами» делом недостойным?

Из воспоминаний жены Поливанова следует, что не только свои произведения Толстой называл вздором.