Лев Толстой. Свободный Человек

«Учение о Церкви учительской есть теперь учение чисто враждебное христианству. Отступив от духа учения, оно извратило его до того, что дошло до его отрицания всей жизнью: вместо унижения — величие, вместо бедности — роскошь, вместо неосуждения — осуждение жесточайшее всех, вместо прощения обид — ненависть, войны, вместо терпения зла — казни. И все отрицают друг друга. Чего еще? Имя Христовой Церкви не может спасти ее… Церковь, всё это слово, есть название обмана, посредством которого одни люди хотят властвовать над другими. И другой нет и не может быть Церкви. Только на этом обмане построились на истинном учении, пронесенном всеми церквами, те безобразные догматы, которые уродуют и закрывают всё учение. И божество Иисуса, и Святой Дух, и Троица, и Дева Богородица, и все дикие обряды, потому называемые таинствами, что они не имеют смысла и никому не нужны, исключая таинства священства, нужного для попов, чтобы собирать яйца».

Это была не литература, не публицистика и не богословие. Это было открытое объявление войны!

Но, может быть, мы преувеличиваем? Может быть, Толстой вовсе не думал, что объявляет войну?

«…я сам, — пишет он своей тетушке А. А. Толстой 3 марта 1882 года, — есмь обличение обманщиков, тех лжепророков, которые придут в овечьей шкуре и которых мы узнаем по плодам. — Стало быть, согласия между обличителем и обличаемым не может быть. Выхода для обвиняемых только два — оправдаться и доказать, что все мои обвинения несправедливы… Надо оправдаться в насилиях всякого рода, в казнях, в убийствах, в скопище людей, собранных для человекоубийства и называемых в насмешку над Богом — христолюбивым воинством, во всех ужасах, творившихся и теперь творимых с благословенья вашей веры, или покаяться. И я знаю, что обманщики не станут ни оправдываться, ни раскаются. Раскаяться им и вам неохота, потому что тогда нельзя служить мамону и уверять себя, что служишь Богу. Обманщики сделают, что всегда делали, будут молчать; но когда нельзя уже будет молчать, они убьют меня…»

Во втором письме тетушке Толстой снова настаивает, что его непременно в будущем «убьют». «А они будут молчать, пока можно, а когда нельзя уже будет, они убьют меня… И я могу погибнуть физически, но дело Христа не погибнет, и я не отступлюсь от него, потому что в этом только моя жизнь — сказать то, что я понял заблуждениями и страданиями целой жизни».

Понятно, что в этом состоянии души Толстому было не до литературы. Он видел себя одиноким воином, который выступил против мирового заговора Церкви, и собирался посвятить этой битве весь остаток своей жизни. Пока его не «убьют».