Лев Толстой. Свободный Человек

Об умственном переутомлении мужа писала тому же Страхову и Софья Андреевна: «Лев Николаевич совсем себя замучил работой, ужасно устает и страдает головой, что меня сильно тревожит». Об этом же она сообщала сестре: «Лёвочка… головой часто жалуется, потому что много работает».

Толстому было необходимо доказать, что смысл Евангелия равняется тому разумению жизни, к которому пришел он сам. Но он пришел к нему не только и не столько через Евангелие, сколько через весь опыт своей жизни. Зачем же было адаптировать Евангелие под личный духовный опыт? Ведь он слагался из многих составляющих: детства, общения с верующими тетушками, службы на Кавказе и в Крыму, семейной жизни…

Для выражения этого опыта и существует литература. Но от нее-то Толстой отрекся.

Самое странное, что образ Христа, который предлагает Толстой, в литературном плане как раз весьма интересен — он сомнителен в религиозном смысле.

«Рождение Иисуса Христа так было: когда выдана была его мать Иосифу, прежде чем им сойтись, оказалась она беременна. Иосиф, муж ее, был праведен: не хотел ее уличить и задумал без огласки отпустить ее. Но когда он подумал это, ему приснилось, что посланный от Бога явился и сказал: не бойся принять Марию, жену твою, потому что то, что родится от нее, родится от Духа Святого». В комментариях Толстой описывает это событие еще более грубо: «Была девица Мария. Девица эта забеременела неизвестно от кого. Обрученный с нею муж пожалел ее и, скрывая ее срам, принял ее. От нее-то и неизвестного отца родился мальчик».

Другими словами, в древней Иудее от неизвестного отца, но в законном браке с другим мужчиной, родился мальчик. Он знает, что его отец не Иосиф, но не знает, кто его отец, потому что этого не знает и мать. Этого мальчика все, кроме Марии и Иосифа, считают сыном Иосифа, простого иудейского плотника. Но как воспринимает себя сам мальчик? И вот оказывается, он приходит к мысли, что если у него нет отца, то его Отцом является Господь Бог, без которого ничего бы в этом мире не появилось.

Так понимает Толстой слова «Сын Божий», которые относят к Христу. Он такой же сын Божий, как и все мы. Но в силу своего несчастного положения Христос понимает это, а мы — нет. Если бы Толстой оставался просто писателем и не насиловал бы евангельский текст новыми переводами понятий и тем более не сокращал бы его, выбрасывая, с его точки зрения, сомнительные места, если бы он просто перенес этот удивительный сюжет на русскую почву, из него могли бы получиться прекрасные роман или повесть. История о мальчике, который не знал своего отца, но не отчаялся, нашел его в Боге и передал этот духовный опыт другим людям. Это могла быть история русского странника или юродивого.

Но Толстой как писатель воспользовался чужим текстом, предлагая свою «версию». Наконец, он совершил откровенное хулиганство, например, переводя «фарисеи» как «православные». Лингвистически это не ошибка. Слово «фарисеи» переводится как «правоверные иудеи», то есть «православные». Но при этом возникает дурная игра слов и ставится знак равенства между иудейскими и православными священниками. В результате получается, что «православные» распяли Христа.

Христос Толстого, возможно, и был бы прекрасен как человек с несчастными обстоятельствами своего «позорного» рождения, исполненный высокого духовного полета и любви к людям. Но зачем он творит эти чудеса, вроде воскрешения Лазаря? Зачем завещает ученикам есть и пить хлеб и вино, еще и называя это своим телом и кровью?

И Толстой поступает просто: вычеркивает эти места из Евангелия, объявляя их «ненужными» (его любимое слово). Но это уже откровенная цензура. Та, от которой страдал сам Толстой. Например, он завершает перевод Евангелия смертью Иисуса на кресте. Не было Воскресения. Но точно так же издатель «Русского вестника» Катков закончил публикацию «Анны Карениной» на гибели главной героини под поездом, выбросив всю историю отъезда Вронского на турецко-сербскую войну и всю последнюю «левинскую» часть. Он посчитал это «ненужным». И как же возмущался по этому поводу Толстой!