Лев Троцкий

Не лучше вели себя и германские власти, которые под бюрократическими предлогами затягивали решение вопроса о приезде в Берлин для воссоединения с матерью шестилетнего Севы. В конце концов чиновники убедились, что ребенок менее опасен для благополучия Германской республики, чем партия Гитлера, и в самом конце декабря Севу привезли в Берлин знакомые. Однако приехал он тогда, когда мать была уже совсем в плохом состоянии. Лев писал в Стамбул, что Зине значительно хуже, что она странно себя ведет, с нервным возбуждением утверждает, что Германия идет к революции. «Несомненны полицейские результаты, и не для нее одной», — не без основания утверждал Седов, полагая, что Зинаиду надо как можно скорее убрать из Германии.[1265]

По-видимому, последнее письмо Зинаиды (адресованное Седовой) было датировано 3 января 1933 года. Это было в то время, когда нацистские штурмовики маршировали по германской столице под лозунгами передачи власти их партии. О состоянии Зины свидетельствует уже то, что письмо было ошибочно датировано годом ранее (под январской датой 1932 года оно поныне хранится в архиве). Зина отдавала себе отчет в том, что с ней происходило. Она писала, что Сева приехал в неблагоприятный момент ее перехода от полубредового состояния к физическому и психическому бессилию. Тут же следовало горькое признание: «Жить в наше время психически ненормальному слишком большая роскошь».

Можно было бы принять эти слова за обычное, преходящее проявление депрессии, если бы за ними не последовало то, что прямым текстом было выражено в письме. Зине было даже трудно говорить со своим ребенком. Скрыть свое душевное состояние от Севы она была не в силах. Ребенок то и дело спрашивал, почему у нее такой голос, почему у нее такое лицо, почему она ничего не говорит, почему она ему не отвечает и даже: «Тебе кого-нибудь жалко?»[1266]

Пятого января, почувствовав, что у нее начинается приступ умопомешательства, Зинаида отвела ребенка к соседям,[1267] написала прощальную записку, заперлась в своей комнате, соорудив у двери настоящую баррикаду, и открыла газовые горелки (газовая плита находилась здесь же, в жилой комнате). Только через несколько часов соседи, почувствовав удушающий запах, позвонили в полицию. Когда вскрыли дверь, Зина была мертва. Вторая, старшая дочь Троцкого скончалась в возрасте тридцати лет.

Первым из родных о трагедии узнал Лев Седов, тут же позвонивший в Стамбул. Лев Давидович тяжко переживал смерть еще одного своего ребенка. Несколько дней он вместе с Натальей Ивановной сидел взаперти. Когда он наконец появился на людях, секретари обратили внимание, как сильно он поседел.

Именно Льву Давидовичу пришлось написать о смерти дочери ее матери — своей первой жене. Перед этим, правда, Льву Седову удалось дозвониться до брата Сергея в Москву и сообщить ему о произошедшем. Сергей тотчас послал брату телеграмму, в которой просил его написать подготовительное письмо Александре Львовне «о ухудш[ении] сост[ояния] Зинуши». 9 января 1933 года Сергей писал брату: «О дальнейшем сообщи мне: будет ли папа писать ей о случившемся или ты напишешь ей».[1268]

Родные, остававшиеся в СССР, были первыми, кто сообщил Александре Львовне о постигшем горе. Но и Лев Давидович счел своим долгом, мучительным, хотя, кажется, не лишенным позы, написать обо всем своей бывшей жене. И опять были в этом письме слова, что Зина была верной революционеркой-большевичкой, что она пала в результате своей принципиальной партийной позиции. Наверное, такие слова служили утешением вечному революционеру, хотя с обычной, общечеловеческой точки зрения они кажутся чудовищными. В этом же письме от 8 января 1933 года в то же время можно прочитать и слова, звучавшие просто отчаянием: «Я совсем одеревенел и с трудом пишу — тоже как в тумане… Милая, милая моя Шура, что сказать, что сказать тебе еще. Нечего больше сказать, увы, все сказано, все сказано, все сказано… Крепко, крепко обнимаю твою седую голову и смешиваю свои слезы с твоими».[1269]

Александра Львовна ответила письмом, где сквозь боль и отчаяние впервые слышался жесткий упрек Троцкому, оставившему когда-то своих крохотных дочерей в сибирской ссылке, которые теперь скончались во многом в результате его политических битв. «Все же ты учитывал лишь ее физическое состояние, но ведь она была взрослым человеком и полностью развитым существом, нуждавшимся в интеллектуальном общении». «Ты, отец, мог бы спасти ее», — в устах А. Л. Соколовской эти слова были хуже самого сурового приговора.[1270]