Лев в Москве. Толстовские места столицы

Интересно, что в молодые и холостые годы Льва Николаевича, когда он усиленно занимался самоанализом, пытаясь посвятить себя конкретному и полезному делу, в его записях манеж упоминается как одно из непременных мест посещения и досуга. 7 марта 1851 года Толстой, тогда еще и не думавший о писательстве, законспектировал по порядку весь свой прошедший день: «Утром долго не вставал, ужимался, как-то себя обманывал. – Читал романы, когда было другое дело; говорил себе: надо же напиться кофею, как будто нельзя ничем заниматься, пока пьешь кофей. – С Колошиным не называю вещи по имени, хотя мы оба чувствуем, что приготовление к экзамену есть пуф, я ему этого ясно не высказал. – Пуаре принял слишком фамилиарно и дал над собою влияние: незнакомству, присутствию Колошина и grandseigneur'ству (высокомерию – А.В.) неуместному. – Гимнастику делал торопясь. – К Горчаковым не достучался от fausse honte (лени – фр.). – У Колошиных скверно вышел из гостиной, слишком торопился и хотел сказать что-нибудь очень любезное – не вышло. В манеже поддался mauvaise humeur (плохое настроение – с фр.) и по случаю барыни забыл о деле. У Бегичева хотел себя выказать и, к стыду, хотел подражать Горчакову. Fausse honte (лень – фр,). – Ухтомскому не напомнил о деньгах. – Дома бросался от рояля к книге и от книги к трубке и еде. – О мужиках не обдумал. – Не помню, лгал ли? Должно быть. – К Перфильевым и Панину не поехал от необдуманности».

Однако речь в этом отрывке идет вовсе не о Манеже Бетанкура, а о другом. Но о каком же и где он тогда находился? Перечитывая в очередной раз «Юность», автор этой книги нашел ключ к разгадке этого вопроса, убеждающего нас в том, что несмотря на пристальное внимание армии биографов писателя к его жизни и доскональное (казалось бы) исследование его судьбы, остались еще белые пятна. Вот что пишет Толстой в начале 37-й главы: «Сердечные дела занимали меня в эту зиму довольно много. Я был влюблен три раза. Раз я страстно влюбился в очень полную даму, которая ездила при мне в манеже Фрейтага, вследствие чего каждый вторник и пятницу – дни, в которые она ездила, – я приходил в манеж смотреть на нее, но всякий раз так боялся, что она меня увидит, и потому так далеко всегда становился от нее и бежал так скоро с того места, где она должна была пройти, и так небрежно отворачивался, когда она взглядывала в мою сторону, что я даже не рассмотрел хорошенько ее лица и до сих пор не знаю, была ли она точно хороша собой или нет. Дубков, который был знаком с этой дамой, застав меня однажды в манеже, где я стоял, спрятавшись за лакеями и шубами, которые они держали, и узнав от Дмитрия о моей страсти, так испугал меня предложением познакомить меня с этой амазонкой, что я опрометью убежал из манежа и при одной мысли о том, что он ей сказал обо мне, больше не смел входить в манеж, даже до лакеев, боясь встретить ее».

Процитированный отрывок перекликается с рассказом Льва Николаевича о толстой даме, к которой как магнитом притягивало его велосипед в 1895 году, с той только разницей, что ему пришлось выбирать для хождения в Манеж не те часы, когда она там была, а совсем наоборот. Манеж Фрейтага, в котором молодой Лев забывал о деле и думал о барышне, принадлежал уж конечно не Густаву Фрейтагу – немецкому писателю, роман которого «Дебет и кредит» он читал в 1857 году, будучи в Швейцарии во время своего первого заграничного путешествия. Роман, создавший его автору репутацию антисемита (что уже в 1970-е годы помешало его экранизации Райнером Фасбиндером), Толстому не понравился. Роман показался ему «плохим», так как «невозможна поэзия аккуратности». Столь строгую оценку толстоведы связывали якобы с чуждой Толстому «педантичной аккуратностью», претившей его пылкой и увлекающейся (не только велосипедами) натуре.