Левая Политика. Россия на пенсии

Условно говоря, если бы современный сторонник толерантности (читай — позитивной дискриминации) пытался защитить пролетариат, он бы выдвинул множество предложений по улучшению положения рабочих, но при этом игнорировал бы взаимоотношения рабочего и капитала. Он действовал бы в полном соответствии с афоризмом Уайльда: пытался излечить язвы общества, не замечая, что средство лечения добывается созданием новых язв. Современный адепт терпимости защищает меньшинства, игнорируя среду, которая их порождает, т. е. делает виктимизированным меньшинством.

Если бы такая политика могла осуществляться в чистом виде, мы бы имели дело с социальным воплощением апории Зенона о стреле. Суть апории, напомню, состояла в том, что если мы представляем пространство как бесконечно делимое и при этом представляем эти бесконечно малые фрагменты как неподвижные, то движение становится невозможным. Если мы рассматриваем бесконечно малые сообщества не как интегрированные в общественный организм, а как целиком самостоятельные, в каком-то смысле неизменные, пытаемся вычленить всё более уникальные и малочисленные страты, то изменение общества становится невозможным, общество как таковое растворяется в этих стратах.

Впрочем, в чистом виде осуществление подобного подхода, вероятно, невозможно.

Общество потребления видит в меньшинствах в первую очередь специфическую касту потребителей, сам рынок легко подстраивается, создавая специфические виды услуг (от гей-проституции до вегетарианских ресторанов), но при этом социально меньшинства остаются неинтегри-рованы. Можно сказать, создание специальных экономических кластеров, нацеленных на обслуживание меньшинства, может даже препятствовать его социальной интеграции, относительное экономическое благополучие может умерщвлять социальную активность.

Жижек не упоминает об этом, он формулирует проблему несколько иначе: он говорит, что та «вывихну-тость» — та травма, которую преодолевает меньшинство, больше не может этим меньшинством презентоваться как знак неблагополучия социальной системы в целом (см. об этом выше). Такое определение порождает много вопросов. В описании Жижека манифестация наличия неблагополучия важнее попыток его преодоления: для него, возможно, даже неважно, наличествуют ли признаки кризиса системы или только манифестируются, но в таком случае мы имеем дело с каким-то симуля-кром социальной активности — разрешение социальных проблем в нём почти невозможно.

Жижек, впрочем, последователен: наиболее революционным он считает истерический дискурс. Истерик же, если я верно понимаю Лакана, получает удовольствие именно от невозможности удовлетворения своих желаний — именно невозможность и является целью истерика. Это соотносится с размышлением Жижека о формах предательства революции — по сути, в описании Жижека любое отношение к свершившемуся перевороту может быть только его предательством. Революция — нечто не-продолжаемое. Впрочем, насколько верно понимается истерический дискурс как наиболее революционный — большой вопрос. Если отвлечься от теоретизирования, то едва ли дискурс, скажем, марксова «Капитала» можно назвать истерическим при его вполне революционном характере. Тут можно сказать, что дискурс революционной литературы и революционный дискурс — не одно и то же, но всё же в какой степени они могут отличаться — большой вопрос.

Жижек говорит, что меньшинство, исключаемое из общества, должно осознать себя этим самым обществом. Рецепт соблазнительный. Сравнивая сегодняшних мигрантов, подметающих улицы Москвы и Подмосковья, и отечественных тружеников ксерокса и факса, целующих фотографии новых машин, хочется сказать, что настоящие русские сегодня — это узбеки.

И всё же с Жижеком нельзя согласиться: примеры, которые он приводит, заведомо неприменимы к современности, Когда демос греческого полиса провозглашает себя подлинным обществом в пику аристократии, то это происходит в обществе достаточно однородном. Оно не разделено ни по религиозным признакам (если кто не исповедует олимпийских божеств или проявляет излишнюю критичность, для тех есть цикута), ни по национальным и языковым. Даже экономически греческий полис довольно однороден. Современный социум устроен на порядок сложнее: он состоит из множества меньшинств, интересы которых пересекаются, сталкиваются. Даже если представители твоего пола, расы, веры составляют численное большинство в каком-то регионе, они могу оставаться меньшинством. Можно здесь вспомнить парадоксальное высказывание Леонарда Коэна, родившегося во французской Канаде, о своём родном городе: французы (франкоговорящие канадцы — Ю.У.) чувствовали себя здесь меньшинством, потому что они были меньшинством в Канаде. Канадцы (англоговорящие — Ю.У.) — потому что они были меньшинством в Квебеке, а евреи, потому что они везде меньшинство.