Я по-прежнему иногда просыпаюсь посреди ночи и не могу понять, где я. Однако теперь все по-другому. Прежде я проводила руками по постельному белью из тончайшей ткани и улыбалась. Я в нашей спальне, в нашей огромной кровати. Я дома. Затем я протягивала руку, прикасаясь кончиками пальцев до какой-нибудь части Харви – как правило, спины или плеча. Он спал, потому что он всегда спит, что бы ни произошло. Я прижималась к нему, может быть, подкладывала себе под голову одну из множества пуховых подушек. Или приподнималась на локте и шептала Харви на ухо какие-нибудь ласковые глупости и нежно целовала его в щеку.
Теперь же это чаще всего происходит из-за того, что у меня гулко колотится сердце и я переполнена абсолютной уверенностью в том, что случилось что-то очень плохое. Я не обращаюсь к Харви, потому что, как бы он ни старался, он не может мне помочь. Он скажет, что мне приснился дурной сон и нужно поскорее заснуть. Харви не понимает, какое оно беспощадное и абсолютное, это ощущение катастрофы. Как будто нас несет навстречу несчастью, все быстрее и быстрее, и у нас завязаны глаза. Я даже не знаю, как выглядит эта опасность; только чувствую, что должна ее остановить, прежде чем нас выбросит на нее.
Харви говорит, что я стала такой после рождения Мии. Но я так не думаю. Мие сейчас уже почти три месяца, но после того как она родилась, со мной все было в порядке, я в этом уверена. Я говорю ему это, однако он лишь качает головой. Говорит, что доктор Мэлоун – великолепный специалист. Лучшая из лучших. Что она мне поможет. Он говорит, что я страдаю от приступов беспокойства. Говорит, что все будет замечательно. Что он рядом, он меня поддержит, что бы ни случилось. Это нормально. Это пройдет.
У доктора Мэлоун очень маленькие глаза, похожие на две черные пуговицы, пришитые рядом. Но это придает ее взгляду проницательность. Как будто она обладает лазерной фокусировкой и способна читать мои мысли.
– Именно так и должна проявляться материнская любовь? – спросила я; затем, усмехнувшись, добавила: – Если так, впереди меня ждут очень долгие восемнадцать лет!
Я хотела разрядить обстановку. Взгляните на меня, у меня все чудесно, я могу откалывать шутки, так что давайте сойдем с этого сумасшедшего поезда. Но доктор Мэлоун лишь посмотрела на меня своими маленькими глазками и сказала:
– Как долго это продолжается?
После чего она задала все эти вопросы, словно пытаясь вытянуть из меня какую-то информацию. Не казалось ли мне, что медсестры в родильном доме навредят Мии? Нет. У меня бывают внезапные перемены настроения? Гм, дайте подумать, я только что родила ребенка, как вы думаете? Вместо этого я просто сказала: «Возможно». Ситуация ухудшается? Нет. У меня бывают галлюцинации? Слуховые или зрительные? Нет. Но мне показалось, я поняла, к чему она клонит. Послеродовая депрессия. Я тоже это изучала.
Я постаралась убедить доктора Мэлоун в том, что не страдаю острой формой мании преследования. Подалась вперед, пытаясь прочитать, что она записала. У меня достаточно проблем и без того, чтобы она засунула меня в психушку, огромное спасибо.
Может быть, это проблемы со здоровьем? Может быть, мне нужно сдать какие-нибудь анализы? Временами пульс у меня такой медленный, что мне кажется, будто я свалюсь в обморок, если просто поднимусь на ноги.
Доктор Мэлоун говорит, что это скорее всего просто стресс и мне нужно отдохнуть несколько дней. Но у меня и так один сплошной отдых. Мне начинает казаться, будто все замешаны в этом, чем бы это ни было. В том, что меня убивает.
Доктор Мэлоун спросила, бывает ли мне грустно. «Постоянно», – ответила я, чувствуя, как от этого признания у меня наворачиваются слезы, и едва не рассмеялась. Только посмотрите на меня, я ходячее клише.
Доктор Мэлоун выписала мне успокоительное.
