Лягушачий король

Я перевела взгляд за окно. Окно – это стекло. Остекление. Остекление – это процесс установки оконной конструкции для более комфортной организации жизненного пространства.

Я сижу за окном. Значит, мне должно быть комфортно в моем жизненном пространстве.

Правда же?

Мне должно быть комфортно?

– Таня! Таня! – Встревоженный голос Люси вырвал меня из моего комфортного состояния. – Возьми! Выпей, девочка моя…

Она совала мне под нос стакан с водой.

– Зачем? Я не хочу.

– Пей, боже мой! Ты белая, как простыня! Не хватало еще обмороков… Где-то должен быть нашатырь…

Я безучастно наблюдала за ее суетливыми поисками. Люся перерыла весь комод, перешла к ящикам стола, однако нашатыря не было.

– Люся, – позвала я. – Что на тебя нашло?

– Нет, что на тебя нашло! – Она сердито обернулась ко мне. – Ты бы видела себя! Ничего страшного не случилось: все живы, все здоровы…

Она замолчала, поняв, что говорит что-то не то, охнула и села. Руки уронила на колени и ссутулилась.

– Люся, я пойду. – Я поднялась. Она проводила меня таким испуганным взглядом, словно боялась, что я упаду, не дойдя до двери. – Спасибо тебе, что… не стала ничего скрывать.

– Таня, я тебя никуда не отпущу. Не в таком состоянии!

Как ни смешно, она действительно вцепилась и повисла на мне, повторяя, что не позволит мне расхаживать по дому, пока я не приду в себя, что мне нужно отсидеться, что если бы она знала, как близко к сердцу я приму ее слова, то никогда бы… ни за что бы…

Наше противостояние напоминало единоборство маленькой птички с удавом, которого птичка по ошибке приняла за червя. Даже в свои лучшие годы Люсе вряд ли удалось бы со мной справиться.

Смехотворность нашей битвы вскоре стала очевидна. Люся отвалилась от меня и шлепнулась на стул, тяжело дыша.

– Безобразие! Какая-то борьба двух сумоистов, честное слово! Могла бы и поддаться из уважения к моим сединам.

– Мы с тобой позже поговорим, хорошо? – сказала я как можно ласковее и ушла, оставив ее одну.

Вернее, себя.

Мне требовалось побыть одной.

Из комнат меня вынесло в сад, словно выплеснув волной, и я по инерции пробежала несколько шагов среди деревьев, пока не остановилась. Казалось, меня должна принять в свои объятия темнота. Ведь мы проговорили много часов… Но вокруг стоял бледно-желтый, как антоновка, осенний день. Я взглянула на телефон: всего пять часов. До вечера далеко.

Из приоткрытого окна доносилась беззаботная болтовня Евы. Я расслышала, что она примеряет какие-то украшения, вертится перед зеркалом и требует у брата одобрения. Антоша сонно поддакивал.

Я приезжала сюда много лет, потому что думала, будто семья – это мы. Я, Илья, Антон и Ева. Нельзя бросать одного из своих, даже если он совершает глупость. Даже если он совершает ее год за годом.

Мы – семья. Мы вместе в горе и в радости.

Но я ошибалась.

Семья – это Харламовы. Ульяна, Виктор и трое их детей.

Нельзя принадлежать двум семьям, как нельзя служить двум богам, если жрецы каждого из них твердят, что их бог – единственный истинный.

Илья знал, что его мать убила Галину. Он узнал об этом намного раньше меня.

Я кружила между яблоневых стволов, изгибающихся, как цифры на часах, кружила, словно заблудившаяся секундная стрелка, потерявшая свое время. События последних дней вновь предстали в другом свете. В зависимости от того, какие лампы направлял на сцену осветитель, я из зрительного зала наблюдала разные картины, хотя декорации не менялись.

Драка с Григорием, не дававшая мне покоя… Она случилась из-за того, что Илья все знал? Он дал выход тоске и ярости, сорвав гнев на первом, кто подвернулся под руку.

Пока я делала все, чтобы защитить свою семью, мой муж делал все, чтобы защитить свою мать.

Я сообразила, как было совершено убийство. Я нашла подтверждение своим догадкам. Я наняла частного детектива там, где сама оказалась бессильна. Шаг за шагом, ужасаясь увиденному, я продвигалась в поисках ответа.

А мой муж в это время строил песочные замки.

Если бы могла, я бы засмеялась.

Он не собирался рассказывать мне правду. Нашим детям предстояло играть рядом с его обезумевшей матерью, расти рядом с ней, неизбежно вызывать ее злость… Я считала, что привязанность Ильи к родителям болезненна, как болезненно все, щедро удобренное нелюбовью в процессе роста. Но я не могла даже вообразить, что она приняла такую уродливую форму.

«Неужели вы в самом деле думаете, что знали своего мужа?»

Устав от мельтешения стволов, я ушла к бане. Она стоит так, что из окон не просматривается ее крыльцо. Там-то я и села, слушая гомон детей на соседней улице.

Песочный город моего мужа.

Все это время я жила в песочном замке.

Интересно, Илья меня хотя бы любит?

За все годы брака я ни разу не задалась этим вопросом. Мне казалось, я дышу его любовью, существую в ней; всю мою жизнь пропитывала безусловная любовь Ильи, и не было дня, когда я была бы несчастна. Страдала – да! Плакала – время от времени! Злилась, кляла его семейство и моего безвольного мужа – что ж, было и такое.

И при этом я оставалась счастливой женщиной.