Лягушки

На помощь Ковригину и режиму дня пришло грузинское хоровое пение. Кавказское мужское многоголосье всегда было приятно Ковригину. И сейчас, будто бы в Кахетии, в застолье был поднят рог с давленной и перебродившей ягодой алазанской лозы, и басы с тенорами принялись славить гостей стола. А совмещенный повар один открывал перед микрофоном на эстраде рот. Так увлёкся. Или, может быть, дама в красном бархате заставила его забыть об особенностях ресторанного певческого искусства. Наконец, до него, видимо, дошла неловкость положения, и он вспомнил, что он не только «живая музыка», но ещё и дирижёр. То есть он не прекратил открывать рот, но, выдернув из подставки микрофон, начал с воздушно-жонглёрскими фигурами манипулировать им, будто особенной музыкальной палочкой, отчего басы и тенора за столом в Кахетии, явно ополаскивая глотки жидкостью из рога, взъярились и зазвучали ещё громче. Это было красиво и приятно слуху, но не располагало к танцам. А располагало к заказу новых мясных блюд и сосудов с живительными напитками. К одному из столов старательными киргизскими девушками был доставлен и рог.

– Нам тоже рог, – поинтересовался Ковригин, – на полтора литра наполнения? Могу заказать.

– Нет! – испугалась Хмелёва.

– Домой.

– Но, Сашенька… А если сейчас хор замолкнет?

– Не замолкнет, – сказал Ковригин. – Успокойся. Он теперь долго не замолкнет. Домой.

И двинули домой.

И снова Ковригин не смог взять женщину под руку. Так и шли они Тверским бульваром друг от друга независимые и поначалу молчали. Проще всего молчание Хмелёвой было бы объяснить досадой темпераментного существа из-за того, что он, Ковригин, столичный самодур и собственник, не дал барышне как следует разгуляться. А ведь и публика уже хлопала, и были преподнесены первые в Москве цветы.

– Не печальтесь, Елена Михайловна, – выдавил наконец из себя Ковригин, – вы за полтора месяца так наразвлечётесь и накувыркаетесь в ночных клубах среди сливок общества, я вам обещаю, что в тундру собирать морошку сбежите. И цветами тебя, Леночка, завалят.

– Уж если меня, Сашенька, что-либо сейчас и печалит, – вздохнула Хмелёва, – так именно эти полтора месяца.

– Ну, извини, – сказал Ковригин, – здесь я не в силах что-либо изменить…

Остановились напротив многоцветного (всего – будто в пятнах) дома Ермоловой, к тому же подсвеченного. То есть остановилась Хмелёва, а Ковригин дальше не пошёл. Хмелёва стояла, думала о чём-то, вспоминала…

– Пошли, – сказала Хмелёва. – И снова, Сашенька, возникает необходимость в деликатном разговоре…

– Слушаю, – сказал Ковригин.

– Я знаю, деньги за так называемую фиктивность ты с меня не возьмешь.

– Не возьму, – кивнул Ковригин. – И зря ты об этом напоминаешь.

– Извини, Сашенька, извини!

Она будто бы растерялась. Замолчала. Но нет, не растерялась… И всё же заговорила.

– Сашенька, – вот что сказала Хмелёва, – я понимаю: тебе неприятно слушать про эти гадкие фиктивные деньги, но и мне противно говорить о них. Однако они есть, они реальность, и их присутствие в нашем деле тоже реальность.

– И что? – спросил Ковригин.

– Ну, понимаешь, Сашенька, – Хмелёва замялась, – ну, понимаешь… А нельзя ли эти деньги, или какие – потребуются, пустить на то, чтобы наши полтора месяца укоротить?

– То есть как?

– Ну, не знаю, Сашенька, – Хмелёва пожала плечами, и в жесте её Ковригин уловил каприз и досаду. – Я не знакома с правилами и течениями вод в Москве, да и не приезжей женщине верховодить в хитроумных отношениях с московскими дьяками.

– Однако именно приезжая женщина, – сказал Ковригин, – знает, в чём её затея и как её осуществлять.

– Ты шутишь, Сашенька, – обиженно произнесла Хмелёва. – А мне не до шуток.

– И я не шучу, – сказал Ковригин. – В отношения с московскими дьяками никогда не вступал и вступать не буду. Умасливать их я не умею и не стану.

– Как же быть? – Хмелёва выглядела расстроенной всерьёз.

– Не знаю, – сказал Ковригин. – Твои бы завоевательные деньги да какому-нибудь сообразительному дельцу со связями!

– Откуда же я его сыщу?

– Да что на тебя так давят эти полтора месяца! – сказал Ковригин. – Попробуй вытерпеть их. Нина Заречная всё готова была вытерпеть!

Они прошли мимо окаменевшего Есенина и теперь проулком с церковью Иоанна Богослова и южным боком бывшего театра Таирова и Коонен выходили к Большой Бронной.

– Полтора месяца… полтора месяца… – бормотал Ковригин, – они пролетят мигом… И ты о них забудешь…

При этом думал, как бы ему самому вытерпеть полтора месяца (кстати, почему именно полтора месяца, а не два или не два с половиной?), вечерний бульварный променад становился ему тошен. «Изведёт она меня своими нетерпениями. Если бы только нетерпениями…» Впрочем, её нетерпение даже обнадеживало. Вдруг она не выдержит, вцепится в какого-то умельца творить чудеса с прохождением документов и увлечёт его неслыханным гонораром… Но и сама при этом увлечётся.

– Сашенька, – сказала Хмелёва, – а нет ли среди твоих приятелей или даже приятельниц, эти-то посмышлёней и в быту толковее будут, какой-нибудь особы, способной чиновника на гвоздик повесить?